В спекакле "Мещане" МХАТ имени Чехова окончательно заявил о себе как о театре, желающем быть продвинутым, прогрессивным, способным соединять традиции прошлого с резким и затейливым театральным языком современности.
Таков был смысл этого проекта и приглашения на постановку молодого режиссера Кирилла Серебренникова, сделавшего за последние три сезона головокружительную карьеру в Москве. Вовсе не предложенная театром пьеса Горького увлекла режиссера, но возможность посредством ее создать собственную театральную мифологию, знак нового времени. Что могло бы лучше украсить мхатовскую сцену с ее подмоченной в последние годы репутацией, чем горьковская пьеса, которую легендарная постановка Георгия Товстоногова обессмертила и сделала символом великого русского театра эпохи загнивающего социализма?
Серебренников сделал тот единственный ход, который необходим сегодня и ему, и МХАТу: он рассказал историю про то, как легко можно вступить на территорию, заказанную не одному поколению режиссеров великим творением Товстоногова, как эффектно, просто и естественно можно соединить на мхатовских подмостках старое и новое, психологически мотивированное и немотивированное ничем, кроме логики режиссерских фантазий. То, что еще несколько лет назад казалось невозможным, сегодня воспринимается вполне естественно. Эклектика как главный закон театральных сочинений Серебренникова царствует здесь в полную силу.
И впервые - с полным на то основанием. Ведь в руках у режиссера - подвижная, на все готовая компания молодых актеров и музыкантов во главе с Владимиром Панковым, эксцентричный и очень дельный художник Николай Симонов, могучий актерский темперамент Дмитрия Назарова, только что пришедшего во МХАТ из Театра Армии, и точный, выразительный дуэт Алины Покровской и Андрея Мягкова, настоянный на лучших традициях Художественного театра. С предельной ясностью Серебренников осуществляет ровно то, что задумал: рассказывает историю о своем триумфальном вхождении в стены главного российского театра.
Инфернальные тени, черные силуэты хармсовских старух, всякая бесовская нечисть переползли сюда из "Пластилина", "Демона", "Сладкоголосой птицы юности" и расползлись по всему огромному бессеменовскому дому. Поначалу эти странные существа прикидываются мастеровыми, что-то красят и строят по углам. В сцене самоубийства Татьяны они расползаются по дому, гудят, воют - инфернальные подкидыши беды и рока. Сказать, что именно в них запечатлена какая-то важная режиссерская мысль, так же трудно, как и попытаться уловить ее в страстных эксцентричных монологах Дмитрия Назарова (ироничный и мудрый пьяница Тетерев) или в томной манерности Татьяны (Кристина Бабушкина). Веселый здоровяк Нил (Алексей Кравченко) вместе со своей возлюбленной Полиной (Екатерина Соломатина) и темпераментной квартиранткой Еленой (Евгения Добровольская) на протяжении первого акта составляют веселую альтернативу ноющей молодежи бессеменовского дома. Но к финалу их истерическая одержимость прорывается с неудержимой силой. Елена, проповедующая философию радости, уводит Петра (Алексей Агапов) из родительского дома только затем, чтобы превратиться в семейного тирана и держать мальчика-мужа в ежовых рукавицах (впрочем, Добровольская играет Елену эксцентричной и глубоко страдающей, ясно сознающей ницшеанский кодекс жизни - либо ты, либо тебя). Нил - крикливый сумасброд - покидает дом Бессеменова из какого-то истерического упрямства, взорвавшись почти на ровном месте. Но не по этим силовым линиям пьесы, по которым шел когда-то Георгий Товстоногов, открывая бесчисленные подробности в хрестоматийном сюжете, двигался Кирилл Серебренников. В его режиссерской партитуре сочетание голосов и "партий" - не самое сильное место: он до удивления равнодушен к целостной логике психологических мотиваций.
Его сюжет иного свойства. Он целиком погружен в сочинение затейливой и неожиданной театральной фактуры. Наследник оборванных театральных традиций, он и не пытается их связать в какое-то единство. Что оборвано, то оборвано и откровенно свисает в самых неподходящих местах. Вот эти места обрывов и фиксирует его фантазия. Потому так нелепо и странно выглядит приход четы Бессеменовых домой из церкви. Оба - в пыжиковых шапочках-таблетках, в знакомых пальто из бабушкиных гардеробов нашего детства, трогательно и мучительно неразделимые - скандалист и тиран отец и вечно перепуганная мать. Они приходят в этот дом, как цитата из давно виденного спектакля, как коллажный стык, как напоминание о чужом искусстве - смонтировать можно, вжиться нельзя.
И дом этот, как правильно замечает Бессеменов, уже давно им не принадлежит. Художник Николай Симонов сочиняет павильон, похожий на пространства Анны Фиброк и режиссера-минималиста Кристофа Марталлера (их спектакли входят в золотую коллекцию Чеховского театрального фестиваля): покатый пол, вокзально-безличный ландшафт с шершавыми стенами, которые штукатурят призраки-маляры, деревянные панели и эффектная, но почти бессмысленная галерея наверху. По этой галерее свешиваются маски и фигуры из комедии дель арте (это затейница Елена репетирует с рабочими "Дон Сезар де Базан"). Так же неожиданно и эффектно из круглых керосиновых ламп то и дело выстраивают подобие театральной рампы: для всех маленьких и больших спектаклей этого дома.
Эти спектаклики сочиняются Серебренниковым из всего, что только способно разглядеть его богатое воображение: из рассказа Елены о жизни с мужем - начальником тюрьмы, из монолога Нила о равенстве и братстве, из любого скандала в доме Бессеменовых.
Четыре часа публика "Мещан", тоскуя и смеясь, созерцает эти маленькие, восхитительно изобретательные спектакли, из которых никак не образуется один большой. Спектакль Товстоногова, память о котором незримо и мягко включена в ткань этого сочинения Кирилла, тем не менее, вовсе не главный референт его фантазий. Гораздо более значимыми стали для него легендарные, малоизвестные или совсем не известные в России спектакли Анатолия Васильева - "Маскарад", "Пиковая дама" (Париж, Ваймар), "Каменный гость", "Моцарт и Сальери" ("Школа драматического искусства", Москва). Существенно и то, что самым легендарным спектаклем Анатолия Васильева, после которого он окончательно поселился на театральном Олимпе, стал "Первый вариант "Вассы Железновой" все того же Горького. Любовь к причудливым фантазиям, ироничная и свободная ткань театральной игры, разрывающая линейную перспективу сюжета, заимствованы Кириллом именно в последних опусах мастерской Васильева, а вовсе не в мощных психологических построениях ленинградского гения. Какая шутливая и печальная ирония заключена, например, в огромном шкафу, стоящем посреди этого странного пространства. В него залезает робкий и счастливый Петр в момент объяснения с Еленой, из него извлекает Нил свою парадную одежду. Шкаф - своеобразный центр всей этой эксцентричной жизни, вполне бессмысленный и уж точно никем не уважаемый. Сводная цитата из Стреллера, Някрошюса и Станиславского.
С этого сложносочиненного, изобретательного спектакля, населенного множеством ассоциаций, референций, цитат и несколькими отличными актерскими работами, уходишь, тем не менее, со странным чувством пустоты. Впрочем, может быть, смысл нарастет потом, как-нибудь сам по себе...