По схеме, давно используемой Фокиным, в спектакле кроме Нееловой заняты лучшие и оригинальнейшие силы театрального мира - Александр Бакши с его музыкой, ансамбль Андрея Котова "Сирин" с его уникальными музыкантами, художник Александр Боровский с каким-то невероятным по изобретательности экраном, наконец, Илья Эппельбаум с таинственным и волнующим теневым театром. В сущности, что еще нужно для создания современного проекта?
Марина Неелова в роли Акакия Акакиевича - грандиозная идея Юрия Роста, предвещавшая море эстетического наслаждения. Да и возвращение Валерия Фокина, который начинал в "Современнике" своими экспериментами с Константином Райкиным, казалось событием не только для "Современника" и Нееловой, но и для самого Фокина. Начинавший со своего увлечения знаменитым польским новатором Ежи Гротовским, но уже давно превратившийся в квазиэкспериментальную машину, Валерий Фокин мог бы начать здесь новый этап своей карьеры - радикальный, сложный, полный новых открытий и бесстрашного театрального удальства. Но, очевидно, нельзя дважды вступить в одну и ту же реку.
Свой спектакль он начинает с сильнейшего театрального аттракциона: из огромной Шинели медленно и таинственно вылупляется существо - тоненький, сгорбленный, с мелкими суетливыми движениями Акакий Акакиевич. В этом наглухо загримированном, с накладным паричком и в сюртучке создании невозможно узнать великолепную актрису. Первые десять минут от нее ждешь все новых и новых метаморфоз.
Она выползает из шинели под медленно падающий на экране снег. Собственно, это и не снег даже, а компьютерное марево, завораживающее всеми оттенками серого цвета.
Голова кружится от этого падающего стеной вихря, и кажется, что все в нем предвещает невиданный театральный полет. Появление Нееловой с всхлипами, чихами, сопением, пением очаровывает с первых мгновений. Свидетели какого-то невиданного аттракциона зрители замирают: перед ними оживает диковинный мультяшный зверек. Неелова и в самом деле похожа на грандиозное мультипликационное создание Юрия Норштейна, завораживающего мелкостью, звериной подробностью своего бытия. Создание, о котором трудно сказать что-нибудь кроме того, что оно живет какой-то мерцающей, параллельной, невиданной жизнью. Сверху, с балконов, раздается небесное пение, тихое журчание голосов, с которыми сутулый человечек в сюртучке начинает входить в удивительные соотношения - журчит, возносится голосом кверху, обрушивает его в страшные глубины, все длит и длит диковинную глоссолалию, свое мучительно-прекрасное и нечеловеческое воркование. А уж когда на свет божий в магической серой полутьме пространства это существо извлекает из-за пазухи перышко, не забывая для удовольствия пощекотать себе щечку, кажется, что рай невиданного театрального перевоплощения обрушивается на вас со всей своей позабытой силой. Потом существо вскидывает на вас глаза, исполненные нечеловеческой боли и любви, и начинает выводить буквочки, которые немедленно увеличиваются и оживают в теневом театре Ильи Эппельбаума - там, на сером таинственном экране. Эти буквочки - плод каллиграфической страсти Акакия Акакиевича - дрожат и танцуют точно так же, как он сам. Эта согласованность живого и неживого порождает на мгновение особое удовольствие, подаренное Гоголем литературе - догадку о том, что одно и другое не противостоят друг другу, а живут в едином мире, и что живое, может быть, вовсе не живо, а мертвое не мертво.
Но дальше этого невероятного аттракциона дело не движется. И даже огромная, своей собственной жизнью живущая шинель, в мягкую плоть которой нежно погружается лысое существо, не может заполнить собой все смысловое пространство фокинских фантазий. Через десять минут фантазии его истощаются, и в течение сорока с лишним минут - до самого конца этого маленького представления - зал вместе с Акакием Акакиевичем погружается в дрему. Тихое мышиное попискивание, журчание и урчание одержимого писаря не доставляет больше удовольствия. Почему-то все время ожидаешь, как же разрешит Фокин мистический финал повести: превращение Акакия Акакиевича, оставшегося без вожделенной шинели, в мстительного призрака, гуляющего по Петербургу в поисках утраченной мечты.
Но финал этот Фокину не интересен. Из всего великого, что обещал этот проект, остается единственный аттракцион: поразительная в своей неузнаваемости Марина Неелова, грандиозное обещание чуда, которое живет в ее мелких, дрожащих движениях, в словах, которые она поет в согласии с дивным хором "Сирина", в глазах, исполненных нечеловеческого отчаянья.
Дальше - тишина. И чувство невероятного обмана. Одним словом - все признаки современного театрального проекта налицо. И в этом смысле открытие Другой сцены "Современника" состоялось единственным на сегодняшний день возможным образом.