Написавший либретто Владимир Сорокин неназойливо подводит зрителя к мысли, что если бы Моцарт, Чайковский или Мусоргский творили в постсоветской России, они скорее всего играли бы свои сочинения в вокзальных переходах. Это, увы, подтверждается жизнью: Большой театр впервые за несколько десятилетий заказал современному композитору оперу - а властные структуры и те, кто у них выступает как бы от имени народа, сочли это вредительством. Последнее настолько укладывается в тему оперы, что можно подумать, партии возмущенных думцев тоже написал Владимир Сорокин.
Метод новой оперы - метод остранения и допущения, который дает возможность увидеть себя свежим глазом. Что было бы, если б свершилось невозможное и гении народились снова? Пришли бы, не защищенные мифами, и попытались начать жизнь сегодня.
И вот возникает профессор Розенталь, клонирующий своих любимых композиторов. Советские власти его пригревают, но все время высказывают свои мнения о его трудах, отчего труды оказываются либо преждевременными, либо уже ненужными. В этой части оперы заняты Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев и Ельцин, которые поданы кусками официальной прозы, но фантастически музыкально. Детство гениев безоблачно, пока жив их "отец", а когда он умрет, Ельцин объявит, что денег на них в стране нет и вообще, понимаешь, надо кончать со сталинскими глупостями. Гениям остается бомжевать, и единственное существо, которому интересен юный Моцарт, - это вокзальная проститутка Таня. Идет светлая тема любви и надежд, как в "Ночах Кабирии", но заканчивается, как все в России, подлостью: сутенер свою "завязавшую" рабыню уберет, но не выстрелом, а как в опере, подсыплет яду. Выживет только Моцарт - он со времен Сальери сохранил иммунитет к яду, хотя и не к постсоветской действительности. Серьезная и трогательная история. В ней есть классическая оперная условность. Что же касается обещанной думцами порнухи, то в сравнении с "Кармен" Мериме-Бизе "Дети Розенталя" - само целомудрие.
Либретто читаешь взахлеб, как никакое другое либретто (оно дано в буклете к спектаклю). В нем слышатся отголоски оперной истории, которая перед прозой новой жизни кажется любимой, но наивной игрушкой. Все сделано весело и нежно. В музыке Леонида Десятникова идея продолжена: звуковой мир оперы - оперная энциклопедия, сотворенная человеком остроумным, талантливым и влюбленным в тех, кого "дублирует". Эта музыка - словно система зеркал: они поворачиваются и всегда неожиданно впускают в зал нечто прекрасно знакомое, но чуть новое, чуть другое, чуть смешное и почему-то грустное. Композитор уже использовал этот содержательный и сильнодействующий прием в фильме "Москва", где поместил советские песни в другую эпоху, где они мумифицированы.
...И вот с Чайковским на сцену проливается море прекрасно наивного лиризма. С Вагнером (эта партия поручена меццо-сопрано) - упоенная своим полнозвучием державная поступь. Величаво загульные звучания Мусоргского. Куртуазные ансамбли Моцарта. Эта вещь мне показалась признанием в любви мировой опере, и я даже изумился, когда именно эти слова потом прочитал в буклете.
Как и многие, разгоряченные далеко "идущими вместе" предположениями, я на премьеру шел настороженный - там будут издеваться над музыкальными кумирами! Но спектакль полностью снял опасения. В нем меломан "среди своих" - тех, кто так же любит прекрасную и наивную иллюзию, сотканную за века музыкой. Так же о ней грустит, и даже попытался вернуть ее к жизни.
И вот итог вторжения в оперный мир трио Сорокин - Десятников - Някрошюс. Большой театр пробудился, и мы давно не видели его таким свежим, энергичным, пластичным, голосистым и артистичным - от солистов до хора и миманса. Александр Ведерников еще никогда не был так увлечен партитурой. На этой сцене давно не было действа столь живого и импровизационного, то и дело возбуждающего в зале смех. Бегающие по сцене псы, коты и суфлерские будки прелестны. Увы, фирменная дикция солистов Большого разрушает поэтическое очарование либретто, хотя это частично компенсируют Елена Вознесенская из "Геликона" и Роман Муравицкий из Театра Станиславского и Немировича-Данченко.
Таким образом, появились две новости. Хорошая: усилиями и моральной стойкостью авторов проекта мы получили, впервые за 30 лет, новую оперу. Она достойна войти в мировой репертуар и сдвинет с мертвой точки идею оперного развития: есть надежда, что рядом с Верди и Мусоргским на наших академических сценах зазвучат Кобекин и Десятников.
И плохая: думцы сели в самую глубокую лужу, какую только могли выбрать. Стало ясно: они не эту конкретную оперу не приемлют. Они не приемлют любых изменений, развития, прогресса. Считают, что все должно застыть в оцепенении, и даже новое должно быть по возможности старым.
С такими думцами становятся понятны не качества "Детей Розенталя". Становится ясно, отчего вся страна у нас застряла.