Беспрецедентный по масштабу цикл из пятнадцати концертов, захвативший на целый месяц обе столицы - Москву и Петербург, посвящен круглой дате в жизни Леонида Десятникова. 16 октября ему исполнилось 50 лет.
В день юбилея Большой театр показал в родном городе композитора на сцене Мариинского театра самый шумный его опус - "Дети Розенталя", ставший волею обстоятельств первым в новом веке манифестом интеллигентской свободы, а спустя несколько дней в Москве, в "Школе драматического искусства" Анатолия Васильева прозвучала подзабытая слушателями его ранняя опера "Бедная Лиза" по повести Николая Карамзина, поставленная четверть века назад на сцене Камерного театра Бориса Покровского.
Надо заметить, что чествования такого размаха - пятнадцать авторских концертов - в нашей стране не удостаивался ни один современный композитор: ни Шнитке, ни Владимир Мартынов, ни Пярт, ни даже великие классики - Моцарт, Брамс, Рахманинов. Щедрый дар музыкального фестиваля, впервые представившего слушателям всю панораму десятниковского творчества, стал выражением энтузиазма друзей-музыкантов - Гидона Кремера и пианиста Алексея Гориболя по отношению к почитаемому юбиляру. И хотя ироничный Десятников назвал этот фестиваль "полупосмертным", атмосфера концертов, захватившая энергией драйва и исполнителей, и публику, оказалась "живее всех живых".
Никогда не занимавший безусловные позиции в узкопрофессиональной среде и постоянно провоцирующий полемику в консерваторских кругах об эпигонстве и субъективном потенциале собственной музыки, Десятников, тем не менее, единственный из всей плеяды ныне пишущих, практически сразу, со студенческой скамьи обрел статус исполняемого композитора. И популярность заслужил, конечно, задолго до увековечившей его истории с "Детьми Розенталя", отрабатывая свой авторский бренд на музыке кино.
Десятников застолбил в собственном творчестве интригу тотальной игры, саркастически столкнув в ее поле и мировую классику, и слушательский ширпотреб, пафос советских песен и пряные ритмы танго, жесткие смыслы и вольную исполнительскую эксцентрику. Словно из пробирки, вывел он свою авторскую формулу, не обремененную исповедальным тоном и спудом музыкальных открытий, обнажающую, скорее, технологию собственного сочинения. И в этой откровенной декларации искусственности, придуманности, в смаковании культурных аллюзий и красоты деталей, в переполненности мифами прошлого, прорвалось его неугасимое "прустовское" начало - то утонченное эстетство, которое вечно живет в части человечества, придавая шарм и новый смысл повседневной обыденности, декорируя скуку освоенного и прожитого пронзительным взглядом из другого измерения.
Безусловно, музыку Десятникова надо слышать "согласным ухом", ощущать ее погружения и самому наслаждаться этим процессом. Тому, кто решит ограничиться "коллажной" интерпретацией, не удастся проникнуть в ее "зазеркалье", где все известное обретает неожиданные черты. Он останется на пороге путешествия, заклиненный на идее воспроизведения цитат. И только в поле взаимного творческого энтузиазма музыканта и композитора способны вспыхнуть незабываемые мгновения звукового "рая", к которым музыка Десятникова, может быть, больше всего стремится. И только в таком случае сольются в одном огромном горячем потоке изысканные по вокальному языку страдания бедной Лизы (Юлия Корпачева) и Эраста (Эндрю Гудвин), закончившиеся потусторонней средневековой балладой о пасторальной пастушьей идиллии. Затянет, как в омут, мужское сопрано Олега Рябца, накликающее в "Свинцовом эхе" на слова поэта-иезуита Джерарда Хопкинса: "Как удержать красоту... исчезающую от нас", отчаянное "эхо"-сопрано, летящее с высоты балкона (Корпачева). Захватит своим пафосом фантасмагорическое тутти "Москвы" с воплем женских голосов (Корпачева, Мария Масхулия) и перекроенными на радостно-упертый пионерский лад песнями Мокроусова и Блантера в исполнении Ольги Дзусовой, с баянными стилизациями французского шансона и ядовитыми ритмами танго, с рафинированной фортепианной игрой Алексея Гориболя. И все это сольется в гигантскую и пронзительную звуковую фреску нашей жизни. А на фатальный мираж, как погребальный узор, наслоится тревожный полуночный звон древних кремлевских курантов. И выяснится, что, комбинация десятниковских "клише" все-таки претендует на новый смысл, потому что способна открыть путь к новым смыслам прожитого.