Не скажу, что доселе преувеличивал тягу наших сограждан к свободе слова, но результат меня отчасти порадовал. Все же 39 процентов опрошенных не приемлют цензуры. Правда, это Москва, где отношение к общедемократическим ценностям задается несравнимым с провинцией уровнем достатка, культуры, образования. Среднероссийская же цифирь, отражающая желание населения ввести цензуру, гораздо внушительнее: 75-80 процентов. Впрочем, расшифровка этого показателя делает его не столь уж беспросветным. Граждане хотят не политической цензуры, а нравственной. Требуют ввести запрет не на общественную экспертизу действий власти, не на открытые дискуссии между различными политическими силами, а на тиражирование пошлости, демонстрацию по ТВ сцен насилия и жестокости и прочую "чернуху".
Откликом на этот массовый запрос выглядят недавно принятые в первом чтении поправки к Закону "Об Общественной палате РФ". Новорожденный гражданский институт наделяется правом контролировать соблюдение свободы слова в СМИ. Способы контроля названы. Палата может сообщать о нарушениях свободы слова в правоохранительные, надзорные или регистрационные органы. Свои заключения члены палаты вправе направлять руководителям СМИ, допустившим нарушения, их учредителям, а также любым другим "должностным лицам" и "иным компетентным госорганам". Как сказал на обсуждении законопроекта глава Комитета Госдумы по делам общественных объединений и религиозных организаций Сергей Попов: "У Общественной палаты появляется реальная правовая возможность для того, чтобы опираться на общественное мнение, которое возникает по поводу тех или иных публикаций, показов на каналах телевидения..."
Но общественное мнение - зыбкая основа для вынесения заключений о нарушениях. Массовые вкусы и предпочтения - не самый безупречный критерий в определении "нравственного" и "безнравственного", "допустимого" и "недопустимого". К тому же вопрос: будет ли членов палаты интересовать мнение общественного меньшинства о какой-то печатной или телепродукции? Скажем, мнение меньшинства о неувядаемой программе "Аншлаг", в том числе и мнение министра обороны Сергея Иванова (он, между прочим, тоже один из членов общества), назвавшего эту программу "пошлятиной", и мнение автора данной колонки, тут совершенно солидарного с министром.
Хотелось бы уяснить и другое. Общественная палата намерена лишь пресекать злоупотребления свободой слова со стороны СМИ или своим авторитетным вмешательством она еще будет ограждать ее от посягательств извне (диктата властей, произвола собственников, экономического удушения)? И станет ли палата реагировать на некоторые тенденции, тревожащие журналистское сообщество. К примеру, на попытки возбуждать уголовные дела против представителей прессы, когда достаточно гражданского иска о защите чести и достоинства. По обвинению в клевете в Москве едва не отправили за решетку корреспондента журнала "Компьютерра" Дмитрия Коровина, разоблачившего компьютерных пиратов. В Рязани отдали под суд журналиста Михаила Комарова за то, что героя своей статьи назвал олигархом.
Эта форма борьбы с журналистами - через уголовное преследование за клевету - становится все более популярной. Элементарная месть за публикацию камуфлируется судебным разбирательством. Расчет тех, кто осваивает новые технологии давления на журналистов, вполне понятен. После пары вызовов в суд у автора возникает естественное желание избежать третьей повестки.
ЕСЛИ Общественная палата не вменит себе в обязанность защищать свободу слова от покушений на нее, журналистов - от несправедливых гонений, а будет лишь выискивать нарушения в деятельности СМИ и сообщать об этом куда следует, что мы получим? Гражданский надзор над прессой, которая сама является важным элементом гражданского общества?
Разумеется, лучший способ для СМИ избежать регулирования (государством ли, Общественной палатой) - это саморегулирование. Но добровольно принятые медиа-сообществом этические кодексы то и дело нарушаются. Хартия телевещателей "Против насилия и жестокости" трещит под напором продукции типа показанного по одному из каналов документального фильма про людоедов с "аппетитными" во всех смыслах подробностями в виде сочащейся крови, законсервированной в стеклянных банках "человечины".
Помню, как побывала в Москве представительная делегация Всемирного комитета свободы прессы. Международные эксперты изучали документы, встречались с журналистами и политическими деятелями, беседовали с представителями власти. И пришли к выводу, что свобода прессы в России подвергается испытаниям. В числе угроз ей наши зарубежные коллеги назвали и такую: отсутствие высоких этических и профессиональных стандартов в самой журналистской среде.
Вот об этой угрозе мы почему-то реже вспоминаем. Требуется сделать усилие над собой, чтобы признать, что информационный товар, производимый отечественными мастерами пера, микрофона и телекамеры, вообще-то далек от мировых кондиций. Редко кто из журналистов рискует публично сказать коллегам: друзья, мы имеем именно ту свободу, какую заслужили.
Конечно, свобода слова у нас пока зависит от государства. Прежде всего - от тех экономических правил, которые государство вырабатывает для прессы. Но и от самой прессы - тоже. От тех профессиональных стандартов, этических норм и моральных ограничений, которые пресса устанавливает для себя. После теракта на Дубровке случилось небывалое: в журналистском цехе, все постсоветские годы являвшем собой твердый и, казалось, неприступный бастион свободы слова, вдруг заговорили о цензуре. И не как об угрозе, а как о благе и суровой необходимости - в исключительных, разумеется, обстоятельствах. Точнее, заговорили о САМОцензуре. Генеральный директор Первого канала Константин Эрнст, оценивая освещение трагических событий в Москве собственной информационной службой, помнится, так и сказал: "Мы собрались и приняли решение, что вводим очень жесткую самоцензуру". Еще яснее и категоричнее выразился генеральный секретарь Союза журналистов России Игорь Яковенко: "Война и свобода слова - вещи абсолютно несовместимые".
Да, трудно возражать против адресованного журналистам призыва "не болтать лишнего", пока взрывоопасная (в буквальном смысле) ситуация не разрешилась и когда всякое неосторожное слово может сработать как детонатор. Можно согласиться и с Яковенко: да, на войне свобода слова уступает место пропаганде. Но дело в том, что грань между "можно" и "нельзя" в освещении прессой кризисных ситуаций трудно прочертить раз и навсегда. Ни Закон "О средствах массовой информации", ни Закон "О борьбе с терроризмом", ни грядущие решения Общественной палаты не могут до конца регламентировать работу репортеров. Только корпоративные договоренности и добровольные этические самоограничения способны сделать это.
Впрочем, и тут не стоит перебарщивать. Россия - такая страна, где цензура, пусть и в виде внутреннего редактора, имеет свойство, только дай ей волю, распространяться вширь, выходя из любых берегов.