Теперь выбор жюри, в состав которого входят Александр Солженицын, Наталья Солженицына, Людмила Сараскина, Валентин Непомнящий, Никита Струве, Павел Басинский и Борис Любимов, пал на 43-летнего прозаика и историка литературы Алексея Варламова.
Формулировка премии выдержана в традиционном и уже узнаваемом стиле "Солженицынки" с ее не вполне привычной для современного уха лексикой и синтаксисом: "За тонкое исслеживание силы и хрупкости человеческой души, ее судьбы в современном мире; за осмысление путей русской литературы ХХ века в жанре писательских биографий".
Алексей Варламов - писатель еще достаточно молодой, хотя и известный не только в узких литературных кругах. Он родился в Москве в 1963 году. Окончил филологический факультет МГУ. Сейчас преподает в МГУ русский язык иностранцам. Доктор филологических наук. Знает несколько европейских языков. Читал лекции в США, Франции, Бельгии, Словакии. Его повесть "Рождение", опубликованная в "Новом мире" в 1995-м, стала литературной сенсацией, ей сразу была присуждена премия "Антибукер". В том же году Лейпцигский литературный клуб присудил ему премию за лучший русский рассказ года. С тех пор Варламов написал несколько романов и повестей и множество рассказов. В последние годы он активно сотрудничает с серией "Жизнь замечательных людей", где у него уже вышли две книги: "Пришвин" и "Александр Грин" и готовится к выходу третья - "А.Н. Толстой".
| прямая речь |
Российская газета | До вас лауреатами премии Солженицына были академик Топоров, писатель Валентин Распутин, критик Игорь Золотусский, режиссер Владимир Бортко. Все это очень авторитетные имена. Что чувствует достаточно еще молодой писатель, получивший премию Солженицына?
Алексей Варламов | Печатаясь уже почти двадцать лет и многое написав, я не считаю себя молодым писателем, но этой премии не ожидал, она для меня нечаянна во всех смыслах этого слова.
РГ | Оказал ли Солженицын прямое влияние на ваше творчество?
Варламов | Прямого, стилистического, думаю, нет. За исключением, может быть, рассказа "Матренин двор", опубликованного пиратским способом в "Огоньке" в перестройку. Я к тому времени прочитал довольно много деревенской прозы и полагал, что едва ли узнаю что-нибудь новое о судьбе русской крестьянки, но "Матренин двор" меня ошеломил. Причем больше всего интонацией. Я вообще всегда очень ценил у писателей интонацию. И у Чехова, и у Бунина, и у Казакова, и у Платонова, и если что-то в молодости и перенимал, то именно интонацию. В "Матренином дворе" она совершенна. Не рассказ - а икона. Это тот самый случай, когда говорят: если бы писатель не написал ничего кроме... А еще Солженицын удивительно сумел выстроить повествование и помимо образа Матрены создать образ автора. Тут главное, на мой взгляд, - внутреннее достоинство обоих: Матрены и ее жильца. Весь наш ХХ век был прежде всего растаптыванием человеческого достоинства и не только в ГУЛАГе, но повсеместно. И в том, что Солженицын повернул русскую литературу к достоинству личности и достоинству отношений между людьми, из чего и вырастает достоинство народа и страны, - его великая заслуга. Я всегда внутренне отделял ту литературу, которая защищает человеческую личность, от той, что ее унижает. Здесь я делаю свой выбор, и именно по этой причине многое не принимаю в современной литературе.
Еще одним моим откровением была книга "Бодался теленок с дубом", которую я прочел за одну ночь, хотя никто не торопил, и которую, помню, дал своему отцу, убежденному коммунисту с 30-летним стажем. Он был тогда тяжело болен, это была одна из последних прочитанных им книг, тоже его, по-моему, сильно поразившая, и я всегда об этом помню.
Потом, когда я писал про Алексея Толстого, я держал в уме рассказ "Абрикосовое варенье". Ну и наконец только теперь, погрузившись в историю начала века, почувствовал, что дорос до "Красного колеса", за которое несколько раз брался раньше, но оно у меня не шло. А в прошлом году прочел, причем то, что напечатано в книге мелким шрифтом и что можно было бы пропустить, заинтересовало меня более всего. Особенно то, как написан Столыпин.
РГ | Когда Вы написали свою первую вещь, и что это было?
Варламов | Начал я с большого юношеского повествования, куски которого потом вошли в роман "Купавна", напечатанный в 2000 году в "Новом мире". А самой первой опубликованной моей вещью стал небольшой, на четыре странички рассказ "Тараканы". Он появился в журнале "Октябрь" в 1987 году в рубрике "новые имена", и в этой же книжке "Октября" вышли первые рассказы Олега Ермакова, Нины Горлановой, Николая Ивеншева, Андрея Бычкова, Андрея Воронцова, Дмитрия Бакина, Леонида Костюкова - очень разных и с по-разному сложившимися судьбами авторов, кого я и считаю своим поколением в литературе.
РГ | Ваша самая известная вещь - повесть "Рождение". О чем она и почему, на ваш взгляд, вызвала в свое время такой интерес?
Варламов | "Рождение" - это история очень непростого появления на свет ребенка, а также преображения мужчины и женщины, его зачавших, в отца и мать. Тоже своего рода рождение. И очень мучительное. Что касается интереса... Во-первых, все это было подлинно, пережито, прожито, а во-вторых, действие моей повести относится к 1993 году. Потом говорили, что у меня там символизм, чуть ли не рождение новой России, или же, наоборот, ругали: зачем было приплетать еще и политику? А между тем никакого символического значения я своему сюжету не придавал, и время действия возникло само собой только потому, что так произошло в действительности. Но главное - там были не события вокруг Белого дома, а то, что это были годы, когда сочиняли больше про конец света, про катастрофы, убийства и смерти. Написать в середине 90-х о рождении, о жизни - вот что было важно. Несколько лет спустя, после выхода "Рождения", мне позвонил режиссер Владимир Бортко, предлагал ставить по повести фильм. К сожалению для меня, эти планы не осуществились. К счастью для всех нас, Бортко обратился к Достоевскому.
РГ | Ваш любимый жанр в прозе?
Варламов | Я писал и рассказы, и романы, и повести. Но любимый жанр для меня, наверное, все-таки повесть. И именно повесть "Дом в деревне" считаю самой большой своей удачей.
РГ | Среди каких современных писателей вы чувствуете себя "своим" и среди каких "чужим"?
Варламов | Мне очень нравятся Борис Екимов, Леонид Бородин, Василий Белов, Валентин Распутин. Из недавно ушедших - Виктор Астафьев и Евгений Носов. С моей стороны было бы самонадеянностью говорить о том, что я чувствую или чувствовал себя среди них своим, но это люди, которых я глубоко уважаю и по-человечески, и как писателей. Из авторов более молодых и соответственно житейски мне более близких я бы назвал Светлану Василенко, Андрея Волоса, Антона Уткина, Александра Яковлева, Владислава Отрошенко, Бориса Евсеева, Юрия Петкевича, Михаила Попова... А среди чужих... Я над этим не задумывался, но, наверное, если бы случилось такой список составлять, он состоял бы в большей степени не из писателей, а из людей окололитературных.
РГ | Что думаете о "конце русской литературы"?
Варламов | Никакого конца литературы нет, и тема это надуманная. Как Пришвин в дневнике своем заметил: запретить литературу - все равно что запретить половой акт. Другое дело, что читатель с базара сегодня не те книги носит. Я не о своих говорю.
РГ | Что думаете о литературных премиях вообще. Они нужны? Вредны? Полезны?
Варламов | Говорить о вреде литературных премий писателю, премии получавшему, значило бы лицемерить. Но думаю, что искушений от премий бывает очень много.
РГ | Что привело вас в серию "ЖЗЛ" и о ком вы написали?
Варламов | Привела счастливая случайность. Для защиты докторской диссертации необходимо было издать монографию. Я предложил "Молодой гвардии", где у меня шла книга прозы, написать о Пришвине, поразившем меня своими дневниками (до сих пор, к сожалению, полностью не изданными), поэтому я и стал им заниматься. В издательстве согласились, и так вышла моя первая биографическая книга. Я почувствовал, что этот жанр меня увлек и мне интересно писать биографии, причем писать как прозу, создавая художественный образ, но опираясь строго на факты и не высказывая прямо своего отношения к герою. После Пришвина я написал об Александре Грине - удивительном, трагическом и очень нежном человеке с судьбой такою горькой, какой в Серебряном веке, наверное, не было ни у кого. Третьим оказался "третий Толстой", натура необыкновенно богатая и талантливая. С одной стороны, общего между этими писателями не просто мало, а нет ничего, с другой - все это люди, начавшие писать до революции, очень сложно, очень по-разному ее пережившие и выстроившие каждый свои отношения с советской властью. Этой писательской стратегией они мне и интересны.
PГ | Что пишете сейчас?
Варламов | Многое приходится доделывать в книге про Алексея Толстого - сноски, фоторяд, библиографию, хронику жизни. Серия "ЖЗЛ" предъявляет высокие требования к своим изданиям, и, я думаю, это правильно. Кроме того, недавно я делал сообщение для конференции в Ясной Поляне, посвященной отношениям Льва Толстого и Церкви, - тема, которую мы уже давно обсуждаем на ежегодных яснополянских писательских встречах, но, как правило, в своей, литературной среде. В этот раз на конференции были духовные лица и профессиональные историки, и разговор оказался интересным и предметным. А вообще в последние два-три года чувствую себя на перепутье. И прозу писать хочется, и все глубже в себя затягивает история России.