| письмо в редакцию |
Всегда с интересом читаю в "Российской бизнес-газете" комментарии к текущим платежным балансам Сергея Журавлева. Но в последнее время мне очень хочется попросить автора поднять голову и взглянуть на происходящее шире, чем обозреваемый квартал или ближайшие один-два года. Убежден, сейчас для этого самый подходящий момент.
Позади 15 лет рыночных реформ. За эти 15 лет российская экономика испытала два мощных долговременных импульса, придавших ей ускорение: 1998 год - сильнейшая девальвация рубля и 2004-2005 годы - рост мировых цен на энергоносители. Весь наш внутренний рост так или иначе связан либо с первым, либо со вторым. Ни в том, ни в другом случае, заметьте, его нельзя назвать результатом выверенной экономической политики. Скорее он был предопределен общим вектором движения, верно заданным изначально (спасибо Гайдару и Ельцину при всех их грехах).
Но а дальше то что? Вам не кажется, что мы стоим на пороге (третий момент!), когда нам и самим что-то сделать надо, а не ждать манны небесной хотя бы потому, что взяться ей сегодня неоткуда (я, например, не вижу). Рост экспорта уже ничего не дает - "голландская болезнь!" В итоге мы жутко перенапрягаем рубль, чтобы поддержать хоть что-нибудь в производстве (недавно был опубликован его курс по "Биг-Маку", соотношение к доллару - 1:16), но ведь так до бесконечности нельзя, ресурсы тут явно на исходе.
Если бы наша экономика становилась инновационной - был бы смысл терпеть. Но для инноваций мало что сделано: 6 особых экономических зон на всю страну - это смешно. Ставка на госкорпорации и госинвестиции, приобретающая поголовный характер, не выглядит убедительно - откройте сводку Росстата за январь-февраль: производство едва теплится. Мне скажут: торопите события. Но экономика - такая материя, где конкретные меры либо дают эффект сразу, либо не дают никогда.
Валерий Суровцев, Нижний Новгород
| ответ читателю |
- По сути, наш читатель ставит вопрос, который будоражит сегодня многие умы: в чем причина невысокой эффективности вмешательства государства в российскую экономику, нацеленного на повышение ее конкурентоспособности?
Действительно, инновационной, технически сложной продукции, несмотря на существенную курсовую поддержку денежных властей, почти не прибавляется. По данным Ассоциации менеджеров, Россия по-прежнему не попадает даже в двадцатку государств с развитой инновационной экономикой. Наша доля не достигает и 1 процента мирового рынка инноваций.
Куда же идут деньги? За последние пять лет больше всего инновационных средств было вложено в телекоммуникационные технологии, 27 процентов поступили в пищевую промышленность, 9 процентов досталось фармацевтике, а на совершенствование технологий в промышленном производстве было потрачено... всего 2 процента.
Такое положение по-своему парадоксально: ведь для того и затевали рыночные реформы, чтобы развязать экономике руки, поставить во главу угла эффективность. Для инновационного развития у нас есть, кажется, все - и мощный кадровый потенциал, и научно-техническая и образовательная база. Но, по данным Всемирного банка, как минимум 1 миллион россиян, обладающих необходимой квалификацией для научной работы, при этом заняты в совершенно других сферах.
И вряд ли вопрос тут в каких-то просчетах в макроэкономическом регулировании, вызывающих симптомы "голландской болезни". Несмотря на то, что темпы укрепления рубля в последнее время ускоряются (3,9 процента в 2003 году, 4,8 - в 2004-м и 10,5 - в 2005-м), с точки зрения формальных критериев это не наносит удара по конкурентоспособности. Как раз наоборот: анализ издержек и цен говорит о том, что конкурентоспособность российской экономики в целом остается вполне приемлемой. С 1998 года даже в обрабатывающих отраслях отношение стоимости продукции к фонду заработной платы значительно увеличилось.
На сохранение конкурентоспособности указывает и доля несырьевого экспорта в соответствующем мировом показателе - до недавнего времени наш вклад в него не снижался.
Если взглянуть на итоги года через призму инвестиционного баланса, то и здесь, похоже, укрепление рубля во вред стране не пошло. Налицо значительный рост прямых иностранных инвестиций (ПИИ) - по данным Росстата, два последних года они увеличивались на 39 процентов ежегодно, по методике ЦБ - еще быстрее, и достигли уровня таких стран, как Бразилия и Мексика. Произошел разворот их структуры от торговли и добычи топлива в сторону обрабатывающих производств (сюда пришло более 46 процентов ПИИ в прошлом году).
На кого работает протекционизм
Тогда что же не так? Да, рубль мы действительно перенапрягаем, но так поступают на первых порах многие развивающиеся страны. Проблема в другом.
Усредненный показатель разрыва между обменным курсом и паритетом покупательной способности (ППС), грубым приближением которого является упомянутый "индекс Биг-Мака", скрывает проблемы "узких мест", где ценовой "зонтик" не так велик или его уже нет совсем. Общая закономерность состоит в том, что роль курсовой протекции для российских производителей по отношению к импортной продукции резко ослабевает по мере продвижения от добычи и первичной переработки сырья к технически сложной продукции. Именно она первая падает жертвой притока импортных товаров, в то время как сырье, полуфабрикаты и даже еда и напитки все еще сохраняют высокую, даже избыточную конкурентоспособность.
Почему же именно производственно-техническое ядро оказывается вне границ серьезной модернизации? Ведь девальвационный эффект был силен, и прошло достаточно времени для коренных преобразований, которые так или иначе коснулись более простых производств. Дело в том, что основная масса инвестиций в промышленность, как и раньше, приходит в расчете на быструю отдачу, они обслуживают потребительский бум, обязанный своим происхождением все той же нефтяной конъюнктуре.
Что касается вложений, рассчитанных на более долгосрочный эффект, то здесь влияние неблагоприятных особенностей бизнес-среды явно перевешивает позитивный эффект, достигаемый в результате накопления резервов. Тут и неопределенность перспектив, и ограничения, связанные со "стратегическим" характером активов и многое-многое другое. В лучшем случае инвестиции направляются на создание сборочных предприятий, и, как результат, импорт выступает скорее не как конкурент, а как дополнение к товарам, которые уже производятся в России. Более или менее сложные отечественные производства выживают за счет ниш, где потребитель не так требователен к качеству продукции, и можно конкурировать с запредельной, по мировым меркам, ценой.
Получается, что инвестиции не доходят до наиболее чувствительных к инновациям производств не потому, что политика накопления валютных резервов недостаточно сурова, причина - в чем-то еще, в каких-то других элементах экономической политики, которые мы не видим, а если видим, то недооцениваем.
Почему же, провозгласив курс на построение инновационной экономики, государство в реальности мало что для этого сделало?
Стратегия инновационного рывка
Взять хотя бы частногосударственное партнерство (ЧГП). Один из вариантов ЧГП, реализуемых в России - мегапроекты или крупные инновационные проекты, выполняемые коллективами, объединяющими представителей науки и промышленности. Всего на сегодняшний день их финансируется чуть более десятка. Определенные коммерческие успехи по крайней мере у нескольких инновационных мегапроектов есть. Но в том виде, как фактически реализуются, они вызывают настороженное отношение экспертов. При их выборе, во-первых, не удалось избежать лоббирования, во-вторых, открытым остался вопрос: в какой мере эти проекты действительно инновационны и не финансируется ли простая модернизация производства? Другими словами, не происходит ли финансирование из бюджетных средств тех проектов, которые должны поддерживаться только бизнесом?
Зарубежный опыт свидетельствует, что при выделении государством средств на прикладные НИОКР в рамках ЧГП всегда принимается во внимание предметная область. Отбираемые для финансирования проекты должны соответствовать национальным приоритетам или иметь высокий потенциал общественной отдачи. При этом прибыль от разработки таких областей для частного сектора должна быть на период оценки неочевидной. В российском варианте при отборе мегапроектов область исследований и ее общественная значимость не имели серьезного значения.
Как форму ЧГП можно также рассматривать созданный в 2000 году Венчурный инновационный фонд, или "Фонд фондов", из средств которого могут формироваться отраслевые и региональные венчурные фонды. Еще раз сославшись на исследование ИЭПП, можно констатировать, что до сих пор эффективность Венчурного инновационного фонда была низкой с точки зрения числа созданных фондов (всего их было образовано два). Не слишком успешным оказался и опыт привлечения венчурного финансирования для поддержки перспективных инновационных проектов, которое осуществляется через механизм венчурных ярмарок, поддерживаемых министерством образования и науки. По итогам проведения 5 из них, лишь менее 1 процента компаний-участников смогли найти инвесторов и около 6 процентов находятся на стадии переговоров.
С 2004 года в области венчурного финансирования высокотехнологической сферы обозначилась тенденция снижения активности российских инвесторов на фоне значительного преобладания зарубежных инвестиций. Общий объем венчурных инвестиций также снизился. В связи с неразвитостью в России условий для венчурного финансирования все большее распространение получает схема, при которой финансируются исследования и разработки, а дальнейшая их коммерциализация происходит за рубежом.
В чем же дело? Может быть, в слабости административного ресурса министерства образования и науки и его предшественников, отвечавших за инновации в правительстве в меру своих возможностей? Ведь как бы ни старалось минобразования, без соответствующих контактов с промышленностью полноценную национальную инновационную систему создать нельзя. Да и возможностей помогать научно-технологическим центрам, давать средства на строительство, капитальные вложения в инфраструктуру у минобразования и структур-предшественниц было немного.
Не исключено, что ситуация изменится с выдвижением на первый план идеи ОЭЗ, которое с бюрократической точки зрения означало, что главную роль в инновационной политике теперь будет играть минэкономики. Ведь у него возможностей взаимодействовать с бизнесом, в том числе и в финансовом плане, гораздо больше. Теперь государство может вложить реальные деньги в создание инфраструктуры и центров коллективного пользования на территории технико-внедренческих зон (ТВЗ).
Однако в любом случае получающие преференции зоны составят конкуренцию вложениям, уже сделанным в предшествующие годы в высокотехнологичные компании. Они окажутся в неравном положении по сравнению с вновь создаваемыми ОЭЗ, резиденты которых смогут предложить уже обученному и подготовленному кем-то персоналу более выгодные условия.
Да и неясно, приведет ли развитие зон к преодолению традиционной болезни российского инновационного рынка - неспособности создавать рыночные продукты, пригодные как для продажи их за рубеж, так и к внедрению в отечественное производство. Ведь пока коммерциализация отечественных НИОКР очень низка. По данным Федеральной службы по интеллектуальной собственности, патентам и товарным знакам, в экономическом обороте находится всего 0,4 процента результатов научно-технической деятельности, тогда как в развитых странах этот показатель равен 70 процентам. Наверное, какие-то шаги по развитию служб, нацеленных на доводку исследовательских разработок до режима коммерческого использования, на сертификацию продукции, будут сделаны, но приведут ли они к изменению ситуации - неочевидно.
Наконец, связь деятельности зон с состоянием отечественной промышленности довольно опосредована. Инициаторы этого проекта ставят перед собой задачу в первую очередь позиционировать Россию как место реализации программ интеллектуального аутсорсинга, интеллектуальных сервисов для крупнейших мировых брендов. И это, наверно, правильно. Однако российские компании как потенциальные потребители технологий при этом опять оказываются если не за бортом, то, во всяком случае, на периферии инновационного процесса.
Возможно, что принятый подход к созданию ТВЗ, ориентированный в первую очередь на интеллектуальное обслуживание зарубежных брендов, единственно правильный в современных условиях, поскольку позволяет спасти и развить в нашей высокотехнологичной сфере хоть что-то, что еще поддается спасению - человеческий капитал. Но в азиатских "новых индустриальных странах" подход другой. Там ТВЗ формируются как инновационные центры в сложившихся экспортно-производственных зонах, которые находятся уже на достаточно высокой стадии развития, и им требуется переориентация на выпуск наукоемкой продукции.
Все это было, было
И последнее: насколько оправдано увеличивающееся совмещение в лице государства функций регулятора и субъекта хозяйственной деятельности?
Госкапитализм в последнее время все увереннее шагает по стране. Можно предположить, что для консолидации нефтегазового сектора у властей имелись свои, не ограниченные чистой экономикой мотивы. А металлургия или автопром? Что делать государству в ситуации, когда макроэкономическая поддержка одной из ключевых отраслей нерезультативна, а сохранить ее все-таки надо?
Самое простое - взять доходы от экспорта и направить их на финансирование гибнущих отраслей. Похоже, именно эта идея и берет сегодня вверх.
Казалось бы, все прекрасно, но у тех, кто застал советскую экономику на закате, неизбежны определенные ассоциации. Тот опыт не позволяет однозначно рассчитывать, что создаваемые государственные конгломераты вдруг ни с того ни с сего действительно станут эффективными. Есть опасность, что такие компании будут концентрироваться на потреблении все большего и большего количества ресурсов, а забота о результатах отойдет на второй план.
Неслучайно общемировая тенденция состоит в том, что даже в таких сферах, как нефтяная и газовая отрасли, трубопроводный транспорт, железные дороги и иная инфраструктура, правительства все же стремятся ограничивать долю прямого бюджетного финансирования, прибегая к тем или иным схемам партнерства с частным бизнесом.
Приложение: ekspert-innovacii.jpg