Самым известным гостем XII Всероссийского Шукшинского кинофестиваля, закончившегося 25 июля, стал народный артист России Алексей Петренко. Алексей Васильевич редко соглашается на интервью, но для "Российской газеты" сделал исключение.
Именем Шукшина можно аукаться с будущим
Российская газета: Наконец-то вы, Алексей Васильевич, приехали на Алтай, и связано это с Шукшинским фестивалем.
Алексей Петренко: Алтайский край получил от Бога подарок, именем Василия Макаровича вы можете аукаться с будущим. Для меня Шукшин прежде всего литератор и актер. Режиссер в меньшей степени, потому что не успел снять фильм о Степане Разине. Вот тогда это был бы взрыв, в котором он полностью реализовал бы свою силищу!
Я был у него дома на последнем дне рождения. Он недавно получил, как сам говорил, "генеральскую квартиру". Пойти уговорил режиссер Элем Климов - как раз начинали снимать "Агонию": "Послушаешь, какой у него, сибиряка, интересный говор". Через день я как раз должен был вылететь в Сибирь, изучать быт крестьянский, сено косить. Кстати сказать: Василий Макарович мечтал сыграть у Климова именно Распутина!
Шукшин на дне рождения не пил, Лида, жена, была счастлива. Были еще Леонид Куравлев, Жанна Болотова с Николаем Губенко, Анатолий Заболоцкий, оператор его. Всю ночь проговорили, я только сидел и слушал. От Шукшина, к слову, узнал, что такое "нянчить черта" - это когда сидят и мелко трясут коленкой. Василий Макарович меня практически не знал: я только что выиграл - как теперь говорят, тендер? - на роль Распутина. В кинопробах участвовали Анатолий Папанов, Леонид Марков, Евгений Лебедев, Михаил Ульянов. А я был 32-летний салага, известный в узких театральных кругах артист театра имени Ленсовета, периферийный хохол по фамилии "ПЭтрЭнко". Пробы получились интереснейшие: брался вот такой огромный монолог, разбивался на пять кусков, и каждый из нас продолжал то, что заканчивал предыдущий. Потом смотрели этот монолог целиком и многое становилось ясно… Мои конкуренты были гениальными, да к тому же опытными актерами. Как сейчас говорят, медийными. (Со смешком.) Я иногда говорю, мудийными - стыдно, но я не виноват.
…Когда стали расходиться под утро, Василий Макарович попрощался со всеми и потом, проходя мимо меня, глядя в пол и играя желваками, крепко сжал руку выше локтя. Ни единого слова не сказал. Я посчитал, что это благословение и решил, что не имею права его подвести. Ну и довел себя во время съемок до инфаркта. Второй инфаркт был в "Сибирском цирюльнике" у Михалкова.
РГ: Если бы сейчас кто-то из режиссеров отважился на экранизацию романа "Я пришел дать вам волю", вы бы кого хотели сыграть?
Петренко: Стыря. Почему-то все говорят, что у меня фигура слишком крупная для этой роли. Но ведь Стырь - это крепкий старик, казак! А когда Василий Макарович собирался снимать, я бы, конечно, роль Разина попросил. Знаю, что он сам хотел, но я бы сказал: "Давай пробы снимем, ты и я - хоть одну сцену, там и видно будет!". А как иначе? Вот, представьте себе Олимпийские игры. Бегут на дистанцию 5000 метров американец, немец, русский, эфиоп с кенийцем. Ну и что - американский легкоатлет, который безбедно живет в благополучной стране, будет лидировать и думать: "А пожалею-ка я несчастного бедного эфиопа, ведь ему так тяжело в жизни - пусть он выиграет и разбогатеет!" Может такое быть? Нет, конечно!
Я помню наши съемки с Володей Высоцким в фильме "Сказ про то, как царь Петр арапа женил". Все тогда ахали и охали по его поводу. Но на съемках мы честно соревновались. Он арап, а я царь! В итоге после окончания съемок название поменяли. Первоначальный вариант был "Арап Петра Великого". Чувствуете разницу? Владимир Семенович обиделся со страшной силой. Там был эпизод еще такой, когда мы с ним идем по судоверфи. Чтобы подчеркнуть разницу в росте, для него прорыли канавку, а для меня сделали насыпь небольшую… Высоцкий был очень самолюбивым человеком. Не дай бог, если он не первый.
РГ: Остался готовый сценарий "Степана Разина". По-вашему, есть в России режиссеры, которые смогли вы воплотить замысел Шукшина?
Петренко: Во-первых, во-вторых и в третьих - в нашей стране практически не осталось режиссеров, которые могли бы делать масштабные полотна. Таких режиссеров, как Эйзенштейн, Сергей Бондарчук, Озеров. Остался один Михалков. Новое поколение - это клиповики.
К тому же, как принято говорить, "это сейчас не носят". Разина не носят. Сейчас вы знаете, что носят. "Бандитский Петербург", "Проститутская Москва". Пух-пух - тысяча трупов, никого не жалко. Мыслить державно разучились.
РГ: Но ведь "Тараса Бульбу" недавно сняли.
Петренко: Ну-у-у… Этот ликбез. Лик-без! Фильм для бедных. Для тех, кто "Тараса Бульбу" не читал. А вы почитайте его внимательно - полный текст, без сокращений.
Мой Обломов не хныкалка и не размазня
РГ: Фаина Раневская однажды сказала: "Судьба артиста - это кладбище несыгранных ролей". Осталась ли роль, которую еще не поздно сыграть?
Петренко: "Поздно, бабушка, в партию, поздно!" Моя самая заветная мечта была сыграть Обломова. Это самый великий русский человек! Он до мозга костей христианин. Надеялся не на свои силы, а на Бога. Обломов очень праведный человек - в любви, дружбе.
Я не хотел его играть традиционно, как в школьном учебнике. Он не хныкалка и не размазня, нет! Нормальный мужик, интересный и темпераментный, не желающий жить, как Штольц, который все за деньгами бегал.
Михалков меня приглашал сыграть слугу Захара. Он знал, что я брежу по ночам Обломовым. Но Никита сказал: "Не могу. Я обещал эту роль Табакову". Табаков ему помогал пробивать фильм в Госкино. А я из ревности отказался от роли, которую Михалков на меня писал. Дурость, конечно, надо было соглашаться.
РГ: Вы много снимались у Михалкова. Как вам с ним работается?
Петренко: В один из съемочных дней картины "12" я решил разыграть Гафта, человека очень остроумного: "Валентин Иосифович, сегодня гонорар за съемки будут давать". А он: "Да иди ты!" - "Серьезно, иди в бухгалтерию" - "Да это мы должны платить Михалкову за мастер-класс!" Мы с Гафтом работали потом в "Предстоянии". Роли маленькие, поскольку в "Утомленных солнцем" не снимались. Для Валентина Михалков придумал маленькую роль зека. Гафт шикарно сыграл свой малюсенький эпизод. Когда съемка закончилась и все стали аплодировать, Валентин Иосифович подошел к Никите и спрашивает: "Сколько с меня?". Кредо Михалкова: "Тот режиссер чего-то стоит, который за три копейки уговорит Джину Лоллобриджиду сняться у себя в эпизоде".
Работать с Никитой - огромнейшее удовольствие. Во-первых, он профессионал высочайшего класса. Не только в режиссуре. Операторское искусство, свет, художник, реквизит, другие киношные профессии - Михалков во всем прекрасно разбирается! Во-вторых, он создает на съемочной площадке замечательную атмосферу. Мы радовались любой удачной находке партнера, поддерживали друг друга. А у другого режиссера могли бы запросто сожрать.
Я так думаю, зря он тратит силы на общественную деятельность - лучше б снимал кино и не сжигал нервы на недругов тире завистников.
РГ: Любому артисту обидно, когда из картины выбрасываются какие-то эпизоды с его участием.
Петренко: Еще бы… После съемок "Сибирского цирюльника" Михалков звонит мне из Италии, где он занимался монтажом картины, и говорит: (Голосом Никиты Сергеевича) "Баобаб (это он меня так называл)! Баобаб, ну там удивишься, потому что много не увидишь… Мы там посмотрели… Понимаешь… Ты вот зайди в храм и посмотри наверх… Там Спаситель… Ну не может у него рука быть больше, чем лик! Ты, блин, всех задавил… Я должен тебя как-то прибрать!" Трым-брым, в корзину, трым-брым, в корзину… В "12" он меня тоже прибрал маленько.
(С непередаваемой интонацией) Дураки они, режиссеры. И Климов тоже дурак, Господи прости! Элемушка, ты там слышишь меня? Скоро приду к тебе, все расскажу, недолго осталось… Тогда моден был рваный монтаж. Там режиссер обрезал, здесь обрезал, пум-пум! А я играл так, чтобы зритель чувствовал гипноз Распутина, которым он обладал. И никаким этот сибирский мужик не был шарлатаном, как некоторые считают. Но гипноз действенен тогда, когда он непрерывен, идет сплошным потоком! Как я сейчас на вас смотрю. А при рваном монтаже все уходит… Климов очень жалел, что не оставил длинные планы гипноза зрительного плана. Признался мне потом: "Я сдурил!".
РГ: В каком фильме сейчас снимаетесь?
Петренко: В 24-серийном фильме "Петрович". Петровичем буду я. Фильм о том, как бывший советский прокурор организовал адвокатскую контору, которая никогда - даже за агромаднейшие деньги! - не будет защищать неправедных людей. А чтобы знать это, контора Петровича сначала проводит собственное расследование, хотя это очень редкая практика.
Школа - это зудиловка
РГ: Если вы бы у вас появилась возможность начать жизнь заново, что бы в ней поменяли?
Петренко: Единственное, что бы я отменил в своей жизни, так это школу. Вообще бы туда не ходил. В юном возрасте так много более интересных дел, чем эта зудиловка.
Отца через день вызывали в школу. Это когда я туда ходил. Но вообще-то половину учебных дней пропускал. Отцу учителя говорили: "Какой же у вас больной сын!". Папу это повергало в изумление: "Сын каждое утро уходит с портфелем!". Я и галстук аккуратно повязывал пионерский, но только за ворота - сразу прятал в карман. Потому что всегда укоряли, если мы с приятелем что-то натворим: "А еще пионеры!" В школу же я приносил справки из детской поликлиники. Приятель научил перед открытием поликлиники расковыривать грязными ногтями горло. Утром нам выписывали справки и мы шли в кино. На все сеансы! Перед окончанием сеанса выходили якобы по малой нужде, пересиживали в туалете перерыв, смешивались с новой партией зрителей и заходили в зал. А вечером бежали к школе, встречали там какого-нибудь отличника, брали его за грудки: "Рассказывай, что было на уроках!" Переписывали из его дневника домашние задания, заставляли под страхом битья поделиться полученными знаниями и топали домой. Когда отец возвращался из школы, говорил одну фразу: "Шоб ты бы пощез с моей души!" И тут же расстегивался ремень, вынимался из брючных штрипок и начиналась "веселая" жизнь.
Я не хотел рано утром вставать, за что постоянно доставалось от отца. Дошло до того, что он вместе с моим старшим братом облили меня холодной водой, сдернули одеяло. Но я лежал как мертвый. Даже мама не подняла. А потом я встал напротив отца: "Тату, або вы ходите в школу, або я!" Он понял, наконец, что не надо ему в школу показываться. Брата моего старшего стал посылать. А тот дома не все рассказывал.
Учился я в семилетке, тогда было раздельное обучение. После седьмого класса отец сказал: "Не хочешь - не учись!" Но я подумал-подумал, написал от родителей заявление с просьбой принять меня теперь уже в смешанную школу, они расписались и меня приняли в восьмой класс. Однако весной директор сказал родителям: "Вы его заберите - из него все равно толку не будет, а он нам портит все показатели".
В школе мне нравилось играть на физкультуре в футбол да баскетбол. Ни одной спортплощадки не пропускал. До пятого класса я учился на пятерки с четверками. А потом подумал: зачем мне это надо?! За книжку потом ни разу не сел. Школу окончил с одними трояками.
РГ: Несколько лет назад на одном из кинофестивалей вы сказали про свою родину: "Выпьем за Украину! Она не виновата". Рады начавшемуся улучшению отношений между двумя братскими странами?
Петренко: Я перестал этим интересоваться. Когда выбрали Тимошенко и этого самого, как его… Ющенко, я поругался со своими украинскими родственниками вусмерть и до сих пор не остыл. Родичи меня уверяли: все будет здорово, мы теперь заживем… Я им сказал: ну и живите со своими предателями, я тогда свою фамилию поменяю и стану Ивановым! Меня особенно возмутило гнуснейшее отношение прежней власти к Дню Победы и Севастополю. Я Тимошенко с Ющенко письмо даже написал. Поэтическое. Но не знаю, как его по Интернету отправить… (Усмехается.) А сказать не могу, мой девичий стыд не позволяет.
Не буду выцыганивать место рядом со сковородой
РГ: Что сейчас читаете?
Петренко: Ничего больше в литературе нет и не будет умнее и мудрее, чем поучения старцев Валаамских и особенно афонских. Единственные, кто с ними выдерживают конкуренцию, - это Николай Васильевич Гоголь, Пушкин, естественно, и Лермонтов, у которого я очень люблю прозу. Ну, естественно, читаю Книгу книг - Библию. И псалтырь, хоть и считается вроде, что это примитивное чтиво для неграмотных. Как бы примитивное.
РГ: А церковнославянский язык осилили?
Петренко: Выучил. Читаю и молитвы, и книги. Конечно, попадаются незнакомые слова, но мне помогают словари. Кстати, вы знаете, что "Житие протопопа Аввакума" перевели на современный русский? Блестящий перевод! Раньше церковь была против. А теперь никониане со староверами примирились. Это отрадное явление!
Виктор Астафьев, писатель, мне рассказывал, что в Сибири на староверов власти такие гонения устраивали - даже с самолетов их поселения бомбили. Они ушли под землю. Так эти вычислили, что, если сосна стоит не прямо, значит, под ней может быть землянка. И стали бомбить сосны…
РГ: Вы как-то обмолвились, что с Богом будете именно на церковнославянском говорить. И что скажете при встрече?
Петренко: Скажу: "Воздайте мне по делам моим". Что я натворил, за то и готов понести соответствующее "вознаграждение". И ничего больше. Чтобы Он понял, что я не буду выцыганивать себе местечко рядом со сковородой. Нет - на сковороду так на сковороду! (Смеется.)
РГ: Знаменитый шукшинский вопрос: "Что с нами происходит?"
Петренко: Потихонечку лечимся, стараемся. Пьем лекарство православное. Даст Бог, поможет. Сейчас идет процесс лечения и реабилитации нашего больного организма, нашей изуродованной жизни. Это как пытаться играть на расстроенном музыкальном инструменте. Хоть какой гений возьмет его в руки, звук будет фальшивый. Настройщики нужны. Жаль, нет каких следует настройщиков. Есть пока промежуточные. Будем надеяться, они настроят хотя бы высокие ноты. А басы, основу приведут в порядок другие. Как у Островского в пьесе "Лес" Несчастливцев говорит: "А как пьесы ставят, хоть бы и в столицах-то. Я сам видел: любовник тенор, резонер тенор и комик тенор; основания-то в пьесе и нет". Тенорочки вокруг одни, фистулы!
РГ: Есть ли у жизни смысл?
Петренко: У нас смысла нет, а у жизни есть. И Бог нам пытается его привить, но мы активно сопротивляемся и все говорим: "Нет смысла в жизни!". Жизнь - это Божье, а мы мирские. И пытаемся свое мирское поставить выше Божьего.