Джед Петерсон - в нашем российско-американском проекте "Времена не выбирают" (американский вариант названия "Тридцатые навсегда") он играл роль американца, у мамы которого в начале 30-х годов прошлого века был роман с русским музыкантом, - никак не мог понять, чего боялась его сценическая мама и ее русский возлюбленный. Мы по очереди старались объяснить ему ситуацию. Сначала я как один из авторов сценария, потом его молодые российские партнеры - Иван Викулов, солист Московского театра оперетты, и Мария Зорина, актриса МХТ имени А.П. Чехова, наконец, Гарий Черняховский, режиссер всей этой истории. Мы говорили, в принципе, одно и то же - если советский человек полюбил американку в самом начале 30-х годов ХХ века и даже женился на ней, то у него еще был шанс выжить. Если это произошло бы в 1936 или 1937 году - этот шанс равнялся нулю. Точно так же никаких шансов выжить не было у тех, с кем это могло случиться во время или после войны, - тому, к сожалению, есть реальные свидетельства. Наконец, мы приводили самый, как нам казалось, убедительный для американцев аргумент - в США в самом начале 50-х годов прошлого столетия была своя охота за ведьмами под названием "Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности под руководством сенатора Маккарти". Эта комиссия преследовала всех левых деятелей американской культуры - а не левых там было мало, - и не только их. Преследовала весьма жестко, вплоть до арестов, не говоря уже о "волчьих билетах", которые выдавали многим, кто сочувствовал не только американским коммунистам, не только Советскому Союзу, но и тем, кто просто не одобрял жесткий курс американского руководства той поры. Кто-то предавал себя и других, как выдающийся театральный и кинорежиссер Элиа Казан, кто-то уезжал за рубеж, как Чарли Чаплин. И мама нашего героя могла оказаться в числе репрессированных только потому, что она - звезда Нью-Йоркского мюзик-холла - была в Советской России, куда в пору Великой депрессии, к слову сказать, приехало немало американцев в поисках заработка.
Но Джед не сдавался: "Я не понимаю, чего они боялись. Сталин, в конце концов, умер. Комиссия Маккарти просуществовала всего несколько лет и растворилась в небытие. У нас не было лагерей - простой народ ее вообще не заметил. Я все равно не понимаю, чего они боялись". Как и положено профессиональному американскому актеру, он в конце концов выполнил требования автора и режиссера. Но при этом честно признался нам, что он все равно не понимает, чего они боялись - мама и папа его сценического персонажа.
Я не успел рассказать ему о судьбе Александра и Дженни Афиногеновых, замечательного русского драматурга и его американской жены, которые, несмотря на то, что Афиногенова в 1937 году исключили из партии, бывали порой и обласканы советской властью, - но при этом не переставали бояться ее до самых последних дней своей жизни. И не только потому, что Афиногенову покровительствовал Генрих Ягода, который сам попал в те кровавые жернова, которые создавал и усовершенствовал, но и потому, что Сталин никогда не одобрял браков с иностранцами. Они не были репрессированы, но их судьба напоминает античную трагедию, в которой рок играет свою, никому не подвластную роль.
В 1930 году именно Афиногенов закончил одну из лучших пьес межвоенного времени - "Страх" появился на сцене МХАТ и Александринского театра в 1931 году после тяжелых баталий с Главреперткомом. (Об истории ленинградской постановки, которую спасло только вмешательство С.М. Кирова, интересно рассказывает Т. Ланина в недавно опубликованной статье в журнале Александринского театра "Империя драмы".)
Кульминацией этой пьесы был настоящий идеологический бой между профессором Бородиным и старой большевичкой Кларой Спасовой. "Восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры, - утверждал Бородин. - Молочница боится конфискации коровы, крестьянин - насильственной коллективизации, советский работник - непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник - обвинения в идеализме, технический работник - обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. (...) Страх порождает прогулы, прорывы производства, общую бедность и голод. (...) Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места - его мускулы оцепенели, он покорно ждет, когда удавные кольца сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Остальные двадцать процентов обследуемых - это рабочие, выдвиженцы, им нечего бояться. Они хозяева страны, они входят в учреждения и науку с гордым лицом и стуча сапогами... Уничтожьте страх, и вы увидите, какой богатой жизнью расцветет страна!" Наверное, один из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей не мог по-другому обозначить роль рабочих в Советской России, но драматург Александр Афиногенов знал реальное положение дел в рабочей среде. Монолог Бородина был своего рода перифразом слов академика Ивана Петровича Павлова, который в 1928 году утверждал: "Мы живем... под страхом разнообразных и тяжелых лишений. Образованные люди превращены в безмолвных зрителей и исполнителей. Они видят, как беспощадно и большей частью неудачно перекраивается вся жизнь до дна". (Некоторые исследователи считают, что близость суждений Павлова и Афиногенова спасла драматурга, - на великого академика-естествоиспытателя даже Сталин не решился обрушить свой гнев.)
Тема страха - одна из сквозных в мировой литературе и драматургии во все времена истории человечества. И в 30-40-е годы ХХ века она разворачивалась в двух измерениях - социальном ("Страх и отчаяние в Третьей империи" Брехта) и экзистенциальном ("Троянской войны не будет" Жироду или "Мухи" Сартра). Привожу примеры, лежащие, что называется, на поверхности. Впрочем, разделение это весьма условно, так как тоталитарные режимы стали претендовать на всеобъемлющую роль в жизни человека. Они захотели играть роль рока и не без успеха убеждали в этом сотни миллионов людей.
Афиногенов при всей его социальной ангажированности прекрасно ощущал метафизическую природу страха, пронизывающего тысячелетнюю русскую историю. И он в отличие от Н.Ф. Погодина не написал бы, что "не надо бояться человека с ружьем". Страх как категория российского бытия живет не в голове и не в сердце - она в памяти поколений, в коллективном и индивидуальном подсознании, в жидкости спинного мозга. Моим молодым соотечественникам не надо было ничего объяснять. Хотя они много свободнее, чем люди моего поколения, но в отличие от Джеда Петерсона они легко вспоминают, чего можно бояться.
Вряд ли даже самое совершенное общество способно освободить людей от тех страхов, с которыми мы приходим в этот мир и уходим из него - от ночных кошмаров или боязни за своих близких. Помните, как в "Анне Карениной" Лёвин почувствовал, что с рождением ребенка увеличилось пространство его уязвимости. Но сегодняшнее государство может и должно освободить страну от тех страхов, которые не оставляют нас не только со времен Ивана Грозного, но с десятилетий совсем от нас недалеких.
Впрочем, когда я пытаюсь объяснить своим студентам, что такое страх, я вспоминаю старое изречение: "Если хочешь ничего не бояться, знай, что бояться можно всего".