Сто лет назад в Ясной Поляне случилось событие, которое потрясло весь мир. 10 ноября 1910 года 82-летний граф Толстой ночью тайно бежал из своего дома вместе с доктором Душаном Маковицким. В дороге он простудился и спустя несколько дней скончался.
С тех пор обстоятельства ухода великого старца породили множество мифов и легенд. Об этом мы побеседовали с человеком, для которого это событие является, можно сказать, семейным вопросом.
Российская газета: В отношении к уходу Толстого из Ясной Поляны люди делятся на две категории. Одни считают, что это чисто семейная история, другие - что это некий жест Толстого, идеологический, художественный, социальный, какой угодно. А существует ли единая точка зрения на это "семьи", сегодняшних потомков Толстого?
Владимир Толстой: Я могу высказать только свою точку зрения. И она может не совпадать с мнениями других потомков. Я уж точно не принадлежу к тем, кто считает, что уход Льва Николаевича был каким-то жестом. Тем более это не было демонстрацией. Об этом свидетельствует прежде всего торопливость ухода. Как и другие обстоятельства того, как это происходило.
Я всегда пытаюсь представить себе его жизнь в этот последний, 1910 год. Мне кажется, что у Толстого просто кончились внутренние силы. Он смертельно устал от всего, что происходило вокруг него. Причин тому было очень много.
Конечно, ему была неприятна история с тайным завещанием, подписанным им в лесу в ущерб интересам жены и сыновей. Она была неприятна ему со всех сторон. На него давил Чертков, которому он не мог отказать по многим причинам. Но он понимал, что этим он смертельно обижает жену и детей. Да, на его стороне была младшая дочь, его позицию отчасти разделяли и старшие дети, Сергей и Татьяна. Но тем не менее Толстой не мог не понимать, в какое положение он ставит жену. Тут важнее была даже моральная, а не материальная сторона.
Хотя и финансовый вопрос был не последний. Ведь фактически Толстой лишал Софью Андреевну прав на то, на что она заслужила право всей своей жизнью с ним. Она была не только его женой, матерью его детей, но и настоящей его помощницей на протяжении многих лет. И ей больнее всего было то, что он именно ее исключил из круга допущенных к посмертному распоряжению его творчеством. Это был очень болезненный удар по ее самолюбию. И она имела основания на эту обиду, потому что самоотверженно ему служила всю жизнь, что бы там ни происходило в последний год.
Он также не мог не устать от бесконечного числа просителей, этого великого множества людей, которые приходили к нему в Ясную Поляну иногда с серьезными вопросами, но часто и с полной ерундой в голове. А сколько было просто сумасшедших! И Толстой никуда не мог спрятаться. В Ясной Поляне, которую он безумно любил, Толстой стал чувствовать себя как в мышеловке. Ему не было спасения от просителей, от журналистов, от фотографов, от кинооператоров. И даже близкие ему люди, как Маковицкий, раздражали его тем, что записывали каждое его слово. Просто представить себе такую жизнь - это настоящий ад!
Но при этом Толстой понимал, что его уход добьет Софью Андреевну. Что это такая же измена ей, как и подписание тайного завещания. Он абсолютно трезво оценивал несправедливость своего поступка по отношению к жене и страшно мучился от этого. Потому он и не ушел раньше. Хотя мог бы, причин и поводов было немало. Но его сдерживали муки совести по отношению к жене. Дети уже выросли, жили своими семьями, а вот жена всегда стояла перед ним укором, иногда немым, а иногда и вовсе не немым, выраженным в самых острых, даже истерических формах.
В этом заключались его внутренние метания. Как спасти себя как мыслителя и при этом не поступить подло по отношению к жене? Как обрести свободу думать, но не убить этим жену?
Затянувшееся прощение
РГ: Сейчас в связи со 100-летием ухода и смерти Толстого вновь горячо обсуждается вопрос о его "отлучении" от православной церкви. Существует точка зрения, что в конце жизни Толстой решил раскаяться и вернуться в лоно церкви.
Толстой: Я в этом совсем не убежден. Во-первых, Толстой не уходил умирать. Это мы сейчас знаем, что ему оставалось жить десять дней. Поэтому мы воспринимаем его уход как некий отчаянный поступок перед смертью. Поэтому мы задаем себе вопрос: а не хотел ли он перед смертью примириться с церковью, заслужить себе прощение и обрести таким образом вечный покой?
Толстой чувствовал некую ложность своего положения относительно церкви и некую недопонятость с ее стороны. "Определение" Синода 1901 года вызвало у него реакцию огромного удивления. Это видно и по его ответу Синоду, и по письму Софьи Андреевны митрополиту Антонию Вадковскому. Толстой недоумевал. Он не понял предназначения этого акта. Он хотел что-то разъяснить, но при этом занял позицию такую, скажем, "толстовскую". Ах вы так! Ну тогда я напишу, что я только этого и хотел! Но я уверен, что он этого не хотел. И лучше бы, чтобы этого "Определения" не было. По моему глубокому убеждению, церковь могла бы его не выносить. Но это мое личное мнение.
РГ: Вокруг смерти Толстого до сих пор ходит много легенд. Одна из них связана с приездом в Астапово старца Оптиной Пустыни отца Варсонофия. До последнего времени бытовала легенда, что старец был вызван в Астапово телеграммой самого Толстого. Недавно опубликована книга священника Георгия Ореханова о Владимире Черткове, где даже священник признал, что телеграммы не было. Тем не менее проблема остается. Варсонофий приезжает в Астапово, но не может поговорить с Толстым. Есть точка зрения, что виной тому был Чертков и находившаяся под его влиянием дочь Толстого Саша. Мол, они не пустили к умиравшему священника. Это серьезное обвинение! Что вы думаете об этом?
Толстой: Дело, конечно, не в одном Черткове. Во многом виновата и Александра Львовна. Но она была очень молода, находилась в особых отношениях с отцом и матерью и была под сильным влиянием Черткова, от которого впоследствии избавлялась. Уже в 1914 году она так не поступила бы. Спустя всего четыре года. Я уж не говорю про поздний период ее жизни, когда она совсем иначе осмысляла всю эту историю и чувствовала себя виноватой и перед матерью, и перед отцом. И перед православной церковью.
РГ: По слухам она каялась в этом перед священником.
Толстой: На территории Толстовского фонда в США она построила храм. В последние годы жизни Александра Львовна была глубоко верующим и церковным человеком. Но публичных свидетельств о том, что она каялась, нет. К сожалению, жившие тогда рядом с ней ее внучатые племянницы Маша и Таня, которые разговаривали с ней на эту тему, не записали ее разговоров. Но они помнят, как она волновалась, когда говорила на эти темы.
РГ: А почему Александра Львовна в своих воспоминаниях пишет об этой истории как-то очень коротко?
Толстой: Мне кажется, что она не хотела публичного покаяния. Для этого ей нужно было признаться в очень серьезных вещах, о которых мы до сих пор не знаем и можем только догадываться. Может быть, ей не хватило духу... Но при этом она прожила фантастическую жизнь подвижницы, ее Фонд помогал миллионам обездоленных людей по всему миру. Она всей жизнью своей покаялась. Тем огромным добром, которое она дарила людям. Мне так кажется...
РГ: Как церкви относиться к Толстому сейчас?
Толстой: Мне кажется, что сейчас, сто лет спустя, после того, что мы пережили в ХХ веке, заблуждения Толстого выглядят несколько иначе. После жуткого, кровавого ХХ века видеть в Толстом серьезного врага веры - это просто грустно и смешно. Сегодня весь тот накал страсти, который творился вокруг "отлучения" Толстого, выглядит очень наивно, как что-то ужасно далекое. Хотя и сегодня грустно, что это свершилось, конфликт церкви с лучшим писателем России. Но это уже исторический факт.
РГ: В этой связи естественно возникает вопрос о возможности пересмотра Русской православной церковью своего отношения к Толстому. Какова ваша позиция в этом вопросе?
Толстой: Я думаю, нет никакой необходимости, чтобы церковь публично заявила: "Мы отменяем "Определение" Священного Синода, потому что оно устарело". Но что, на мой взгляд, могла бы сделать церковь? Просто выразить свое новое отношение к Толстому. Объяснить чадам своим, что Толстой не является их врагом. Что, да, некоторые его мысли неприемлемы для православного человека. Были неприемлемы раньше, неприемлемы и сейчас. Они противоречат догматам церкви, ее основополагающим постулатам. Но тем не менее заблуждавшийся в этом сто с лишним лет назад великий писатель заблуждался потому, что искал своей путь к Господу. И сегодня он не опасен для убежденных православных людей, которые сами способны отделить в учении Толстого зерна от плевел, истину от заблуждений. Наконец, он - великий писатель, и его художественные произведения продолжают приносить духовную пользу людям. Да, церковь никогда не сможет принять некоторые его строки. Но это именно некоторые строки из огромного его наследия, которое все пронизано христианским духом. В том числе и его позднее наследие. Его народные рассказы, например "Смерть Ивана Ильича", "Хаджи-Мурат".
Толстого уже нет в живых, и мы не можем за него принимать какие-то решения. Мы не можем за него пересмотреть его взгляды, его заблуждения. А церковь есть, она сегодня набирает силу, авторитет в стране. Мне кажется, что первый признак силы - это умение...
РГ: Прощать своих врагов?
Толстой: Нет, я этого не говорил. Умение быть более великодушным, более терпимым.
РГ: Мы все время говорим о Толстом... Но не менее важной фигурой в истории ухода Льва Николаевича была его жена, ваша прапрабабушка, Софья Андреевна Толстая. Однако даже люди, интересующиеся историей их совместной жизни, мало что знают о том, как она жила после смерти Толстого. Эти девять лет, которые она провела без мужа в Ясной Поляне... По воспоминаниям ее дочери Татьяны Львовны известно, что она стала вегетарианкой, чуть ли не последовательницей учения своего мужа, которое при жизни отвергала...
Толстой: Это история, потрясающая по своей трогательности! Если Софья Андреевна такой, какой она уходила из жизни в 1919 году, была бы при жизни Толстого, на десять лет раньше, сам Толстой бы изумился. Изумился ее кротости, ее мягкости, ее любви ко всем. А с другой стороны - ее принципиальной твердости при решении тех же самых вопросов, из-за которых они так ссорились при жизни Толстого. Например, материальных вопросов. Она резко и категорически запретила сыновьям даже думать о возможной продаже Ясной Поляны. Хотя, казалось бы, именно это могло принести то самое вожделенное финансовое благополучие, за которое она так воевала со своим мужем. Цену ведь предлагали очень серьезную, и это были абсолютно реальные предложения! Но она даже в мыслях не могла допустить такое попрание памяти своего мужа. Она эти девять лет продолжала служить мужу еще более ревностно, чем при жизни. Для нее исчезло главное препятствие, которое мешало ей делать это при жизни...
РГ: Сам муж?
Толстой: Да, это звучит парадоксально. Но именно после его смерти она вдруг поняла: вернуть вспять ничего невозможно. Что случилось, то случилось. И завещание уже написано и подписано и вступило в силу. И уход Толстого уже свершился. И умер он в Астапово, а не в Ясной Поляне. И права на рукописи у Саши и Черткова, а не у нее. Ей уже не с чем и не с кем было бороться. Она могла, наконец, посвятить последние годы своей жизни сохранению их общего дома, их общей с мужем памяти о прожитой там жизни. Конечно, ей очень важно было смыть с себя ту грязь, которую на нее набросали посторонние люди. Конечно, она много думала о том, какой она останется в памяти последующих поколений. Она всегда понимала величие своего мужа и знала, что еще много десятилетий люди будут задаваться вопросом: а какой была жена у этого человека? Соответствовала она ему или нет? Ведь об этом до сих пор спорят. Ей очень хотелось остаться в восприятии будущих поколений достойной женой гения. И она очень много для этого сделала.
Полный текст интервью читайте в ноябрьском номере журнала "Дружба народов".