Впервые отечественный закон возьмет под особую охрану частную жизнь гражданина.
Чужим глазам, языкам и уж тем более посторонним фотообъективам в ней не место, причем - категорически.
Понятие частной жизни - впервые в нашей правовой практике - предлагается ввести в Гражданский кодекс. Разработал проект поправок Совет при президенте РФ по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства, сейчас документ активно обсуждается в правовом сообществе. А сам законопроект опубликован в Сети, можно его прочитать и на сайте "Российской газеты".
Согласно новым нормам перемывать косточки другому человеку на интернет-форумах (да хоть просто на лавочках!) запрещено. Его семейные фотографии неприкосновенны. Писать гнусные рассказы на основе реальных биографий - строжайшее табу. А если частная информация оказалась в неподобающем месте, ее положено изъять и уничтожить. Без жалости, без компенсации распространителям чужих тайн. По словам юристов, убирать неподобающую информацию будут в том числе и через провайдеров. Грязное белье должно храниться в шкафу под замком, там ему место.
Подобного положения у нас никогда не было, а мы ждали его очень давно. В самом деле, какая могла быть защита частной жизни у крепостного или колхозника (к слову, почувствуйте разницу)?
В советские годы человека считали винтиком, считалось, что винтик - это звучит гордо. Но времена меняются, меняется и наше отношение к жизни, в том числе - частной жизни. Человек имеет право на свой маленький островок спокойствия в стороне от чужих глаз. Поправки в Гражданский кодекс - большой законопроект на сотни страниц - вводят в том числе понятие частной жизни и методы ее охраны.
- Предлагаемая норма является просто новой сама по себе, - сказал корреспонденту "РГ" профессор кафедры гражданского и семейного права МГЮА имени О.Е. Кутафина, доктор юридических наук Александр Эрделевский. - В законе ранее не раскрывалось понятие частной жизни, а здесь, в предложенном проекте поправок в Гражданский кодекс, частично оно раскрывается.
В нашу частную жизнь войдут сведения о рождении, месте пребывания или жительства, личной и семейной жизни, фактах биографии. Кого-то дразнили и обижали в школе? Девушка ждала парня из армии, а он вернулся оттуда с новой любимой? Кто-то во время учебы подрабатывал мусорщиком - нужная, но не самая престижная профессия? Другим не обязательно об этом знать.
В свое время, напоминает профессор Эрделевский, законодатель ввел специальные нормы по защите тех или иных нематериальных благ, например, статья 152 в действующем Гражданском кодексе посвящена защите чести и достоинства деловой репутации. Сравнительно недавно была введена статья 152.1, касающаяся охраны изображения гражданина. Но все это были, если можно так выразиться, осколки. Сейчас их, образно говоря, собирают воедино, добавляя и новые нормы.
- Я считаю, будет неплохо, если подобная норма появится в Гражданском кодексе, потому что ГК основной нормативный акт, регулирующий гражданско-правовые отношения, - говорит Александр Эрделевский.
Один из пунктов предлагаемой статьи "Охрана частной жизни гражданина" запрещает болтать о своих клиентах. Случай из жизни: у некоего человека вышел конфликт с турфирмой. Затем одна из сотрудниц фирмы стала активно обсуждать инцидент в Сети, раскрыв и данные человека, и факт его обращения в эту фирму, и некоторые подробности, о которых он сам не хотел бы распространяться. Новые нормы запретят такое поведение.
- Или, например, если вы заключаете с кем-то договор, предположим о том, что вам шьют пальто, - поясняет профессор Эрделевский. - А портной об этом кому-то рассказал. Это обстоятельство вашей частной жизни и предлагаемая норма означает, что он этого делать не вправе.
Отдельный и большой вопрос: сбор частной информации. Он касается и простых людей, и звезд. По сути все мы находимся под прицелом. За простыми людьми охотятся продавцы всего на свете: им нужны наши имена, адреса, привычки.
Придание "частной жизни" законных прав, в том числе и права на защиту, не может не радовать.
"Вечные категории" частной жизни, такие, например, как хорошая и крепкая семья, родные и близкие, согласно опросам общественного мнения, остаются для россиян главными ценностями уже не одно десятилетие. Сменив идеологическое громыхание устаревших общественных и политических истин и заполнив собою пустоту, образовавшуюся на месте слабо прорастающих новых гражданских аксиом, они, похоже, единственные, сегодня порождают смыслы существования и побудительные мотивы действий. Формула "Мне есть ради кого жить" незаметно сменила предыдущую "Мне есть ради чего жить", и ее любят повторять наши известные и неизвестные соотечественники, имея в виду как раз своих родных и близких - отцов, матерей, детей, внуков.
Угрозы "частной жизни" исходят не столько от бандитов с оружием, сколько от непомерного разрастания публичного интереса к ней. Рост этого интереса прямо пропорционален росту ценности самой "частной жизни". Именно события "частной жизни" хоть политических, хоть культурных, хоть шоу-знаменитостей делают сегодня тиражи и прибыли массовых газет и журналов. Это уже своего рода введенный в оборот публичного внимания "капитал". И конечно, закон не должен обходить вниманием эту недавно возникшую область острых человеческих интересов. Потому что там, где закон не учитывает и не регулирует реальные практики, их регулирует сила. Все эти громкие недавние (Валерий Меладзе, набросившийся на снимавшую его журналистку "КП") и давние (Леонид Ярмольник, возмутившийся действиями досадливого папарацци) скандалы, всякий раз вызывающие некое нравственное онемение в обществе - кто прав? кто виноват? как быть? - могли бы исчерпаться правовой внятностью законных норм. Но вот наступит ли она?
Максим Суханов, актер:
- Я всегда чувствовал право человека на частную жизнь и, насколько мог, придерживался принципа ее защиты. И само узаконивание его мне кажется правильным. Хотя, как во всяком деле, здесь опасно раздувание принципа до размера абсурда. До такого состояния, когда мы ясно понимаем, что палка-то о двух концах. Многим кажется завидным, например, "прецедентное право", но представим себе всю полноту практики перевода судебных выводов по одному случаю на все последующие якобы сходные с ним ситуации и сразу поймем, что это дело легко довести до абсурда. Можно дойти и до того, что все случаи, когда мужчина больше двух минут смотрел на женщину или спросил у нее "не хотите ли попить кофе?", будут тотально квалифицироваться как повод последней подать на него в суд за сексуальное домогательство. А взрослый мужчина, помогающий незнакомому потерявшемуся ребенку найти дорогу, автоматически будет зачисляться общественным мнением в педофилы. Поверьте, не так уж легко будет найти доказательства, что это "придуманное" преступление. Факт всегда - очень сильная вещь, и боюсь, что подозрительность будет перевешивать. Мне кажется, когда в законы вводятся новые понятия, мы сразу же должны быть предусмотрительны к возможным крайностям их применения.
Обычно актуальность охраны интересов частной жизни обостряется, когда речь идет о жизни известных людей - политиков, актеров, фигур шоу-бизнеса. И здесь еще не определены границы, что удобно и что неудобно выносить в публичность. Мне кажется, что в первую очередь должна включаться самоцензура со стороны журналистов, папарацци.
Ну вот, допустим, закон запретит снимать известного человека, когда он со своей женой купается в море или обедает в ресторане... Вроде бы запрет охраняет его частную жизнь. А с другой стороны, журналисты, выкладывающие свои съемки знаменитостей с любовницами, сразу же возразят: публикации таких фотографий свидетельствуют о нарушении этим человеком закона о браке и семейных отношениях.
Не хотелось бы, чтобы введение в закон самого понятия "частная жизнь" закончилось запретом все на свете на эту тему обнажать и печатать.
(из Нобелевской лекции)
Если искусство чему-то и учит (и художника - в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней - и наиболее буквальной - формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности - превращая его из общественного животного в личность. Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную - но не стихотворение, скажем, Райнера Марии Рильке. Произведения искусства, литературы в особенности и стихотворение в частности обращаются к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. За это-то и недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в частности ревнители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там, где прошло искусство, где прочитано стихотворение, они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия - равнодушие и разногласие, на месте решимости к действию - невнимание и брезгливость. Иными словами, в нолики, которыми ревнители общего блага и повелители масс норовят оперировать, искусство вписывает "точку-точку-запятую с минусом", превращая каждый нолик в пусть не всегда привлекательную, но человеческую рожицу.
Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал ее как обладающую "лица необщим выраженьем". В приобретении этого необщего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается. Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию - тем более обидно, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут.
Язык и, думается, литература - вещи более древние, неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации. Негодование, ирония или безразличие, выражаемое литературой по отношению к государству, есть, по существу, реакция постоянного, лучше сказать - бесконечного, по отношению к временному, ограниченному. По крайней мере, до тех пор пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства. Политическая система, форма общественного устройства, как всякая система вообще, есть, по определению, форма прошедшего времени, пытающаяся навязать себя настоящему (а зачастую и будущему), и человек, чья профессия язык, - последний, кто может позволить себе позабыть об этом. Подлинной опасностью для писателя является не только возможность (часто реальность) преследований со стороны государства, сколько возможность оказаться загипнотизированным его, государства, монструозными или претерпевающими изменения к лучшему - но всегда временными - очертаниями.
Философия государства, его этика, не говоря уже о его эстетике - всегда "вчера"; язык, литература - всегда "сегодня" и часто - особенно в случае ортодоксальности той или иной системы - даже и "завтра". Одна из заслуг литературы и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время его существования, отличить себя в толпе как предшественников, так и себе подобных, избежать тавтологии, то есть участи, известной иначе под почетным названием "жертвы истории". Искусство вообще и литература в частности тем и замечательно, тем и отличается от жизни, что всегда бежит повторения. В обыденной жизни вы можете рассказать один и тот же анекдот трижды и трижды, вызвав смех, оказаться душою общества. В искусстве подобная форма поведения именуется "клише". Искусство есть орудие безоткатное, и развитие его определяется не индивидуальностью художника, но динамикой и логикой самого материала, предыдущей историей средств, требующих найти (или подсказывающих) всякий раз качественно новое эстетическое решение. Обладающее собственной генеалогией, динамикой, логикой и будущим, искусство не синонимично, но, в лучшем случае, параллельно истории, и способом его существования является создание всякий раз новой эстетической реальности. Вот почему оно часто оказывается "впереди прогресса", впереди истории, основным инструментом которой является - не уточнить ли нам Маркса? - именно клише.
На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что "сапиенсу" пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы. Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика - мать этики; понятие "хорошо" и"плохо" - понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории "добра" и "зла". В этике не "все позволено" потому, что в эстетике не "все позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено. Несмышленый младенец, с плачем отвергающий незнакомца или, наоборот, тянущийся к нему, отвергает его или тянется к нему, инстинктивно совершая выбор эстетический, а не нравственный.
Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание - всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, ее переживающего, лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее - хотя, возможно, и не счастливее.