В Екатеринбургском театре прошла премьера оперы "Борис Годунов"

Спектакль идет 2 часа 20 минут без антракта! Непрерывное действие. Спектакль единый, цельный, страшный, совершенный  во всех компонентах - от главного героя до звучания оркестра, хора, до последнего статиста. Как рыдание, как стон. Как боль беспрерывная, созвучная той, что мы сегодня все чувствуем. Боль высказанная дает облегчение. "Волшебная сила искусства”, говорил Райкин.

Все "Борисы Годуновы" последних лет сменили соболиные шубы на чиновничьи пиджаки и действуют в пространстве, менее всего напоминающем патриархальную Русь. По этому поводу фильм Владимира Мирзоева, спектакль Мариинского театра и новейшая постановка Екатеринбургского театра оперы и балета обрастали слухами задолго до премьер. Идеи витают в воздухе: тема власти и народа актуальна как никогда.

"Бориса Годунова" Мусоргского в Екатеринбургской академической опере к ее столетнему юбилею поставили дирижер Михаэль Гюттлер, режиссер Александр Титель, чей взлет состоялся на этой сцене, и художник Владимир Арефьев. Выбрана первая авторская редакция - самая лаконичная, без компромиссных, созданных "для разрядки" любовных сцен и апофеоза под Кромами. Это "другой Мусоргский" - тот самый, бесстрашно предложивший Мариинке оперу без лирики, но сгущенную до предгрозового состояния. Мусоргский отринутый, впоследствии разбавленный сиропом и в таком состоянии дошедший до наших дней. Спектакль похож на древнюю живопись, очищенную от позднейших наслоений и дорисовок - первозданную, поражающую дикой, бунтующей, дисгармоничной, сверлящей сердце силой.

Газеты интриговали ОМОНом на оперной сцене. Спектакль оказался выше мелких злободневных аллюзий. По антуражу его скорее можно сравнить с созданием Оруэлла, универсальным для любого безвременья. Да, вместо церковных колоколов - уличный колокол-репродуктор, откуда вещает "дьяк думный", толпа в трикотаже с капюшонами словно вывалила из заводской проходной, думцы заседают в чиновничьей униформе, положив нога на ногу, и время от времени устраивают потасовки, а ОМОН разруливает людские массы, освобождая начальству дорогу. Но режиссер уходит от деталей-намеков и работает только крупным мазком, создавая не карикатуру, а образ.
И это образ беды. Беда постигла и народ, который все время куда-то гонят и который все время чего-то ждет. И растерянных "святых отцов", утративших ориентиры и выполняющих свои ритуалы по инерции. И безногого Варлаама (Олег Бударацкий), искалеченного очередной священной бойней. И Юродивого (Олег Савка), который в попытках найти во всем этом безумии проблески разума потерял рассудок. И самого Бориса, фанатически взбиравшегося к "высшей власти", пока под ногами не разверзлась пропасть.

Фольклорный мистический рок, что завис над страной и никак не дает ей взмыть к сияющим высотам, снижен до тупой механической силы, движущей людьми независимо от их воли по каким-то своим непреложным законам. На людей надвигаются массивные, но проржавевшие стены башни-каземата, толпам нужно карабкаться по ее металлическим лестницам, словно по замкнутому кругу истории, их фигуры видны в проемах-бойницах - нет ни земли, ни неба, только стены, решетки, щели, грубая крупная кладка.

Самозванец с его интригами ушел на второй план, очистив центральную трагическую тему от обертонов и сделав ее монолитной. Олег Полпудин создает тип стертый, подчеркнуто заурядный, - образ пены, которую вынести на поверхность могут только волны хаоса. Эта пена пузырится в Думе, то сбиваясь в кипящую агрессией горсть, то горделиво распределяясь по начальственным креслам-нишам.

Центральные фигуры возникают из той же массы - как крупный план: проявляются личности. То брезгливо отстраненная литовка - хозяйка приграничной корчмы (Ксения Ковалевская). То Пимен, сурово пишущий "донос ужасный" - исторический приговор неправедной власти (Александр Морозов). Редчайший случай: сын Бориса Федор занял в опере ровно то место, которое ему уготовано Пушкиным, - парнишку поет не полновесная меццо, а реальный парнишка, ровесник царевича, двенадцатилетний Егор Головач из Хорового колледжа. Как рассказал мне режиссер, Егор и два его малолетних дублера на репетициях сначала были заняты в основном мобильниками, а потом увлеклись и выучили наизусть всю оперу - нашего полку прибыло! Это избавление от одной из самых неказистых оперных условностей сразу добавило спектаклю трагического реализма: когда умирающий Борис оставляет ретивому несмышленышу царство, реально страшно становится и за несмышленыша и за страну, обреченную на очередную смуту.

Александр Титель назвал спектакль антиутопией: он высвечивает закономерности русской истории и проецирует их в гипотетическое будущее. Примета времени - нефтяные бочки, ржавые, гулкие и уже ненужные: их еще можно выкатить, как бочку вина, тянущей руки черни, но и этот последний паек отечества иссякает. Алексей Тихомиров партию Бориса ведет на все более натянутом, до разрыва жил, нерве. Незабываем предсмертный монолог: агония великолепного человеческого экземпляра, перемолотого в фарш тем, чего он домогался, - мясорубкой по имени власть. Суд совести становится неотвратимым судом истории; финал близок, и он не оставляет надежды.

Не новичок в екатеринбургском театре, немецкий маэстро Михаэль Гюттлер добился от великолепно сыгранного оркестра той трагической сверхплотности, перенасыщенности и одновременно парадоксальной "пустоты" звучаний, какие характерны для Мусоргского, еще не искаженного творчеством благодарных потомков. От едва слышного вздоха-стона до крика - диапазон хора: словно многоголовая змея, вздрагивая всем телом, толпа покорно тянется на закланье (хормейстер Эльвира Гайфуллина). Это спектакль ансамблевый в том высшем значении слова, когда мастерство музыканта неотделимо от актерского вдохновения, - нам не "играют оперу", а ее проживают до полной гибели всерьез.

Премьера в Екатеринбурге точно и бескомпромиссно выразила импульс, который вызвал к жизни "Бориса Годунова": нескончаемую боль. Она подтвердила, что есть, в сущности, две разных оперы под одним названием: одна, гуманно припудренная многочисленными редакциями - и эта, почти варварская в своей безжалостной правде. Круг замкнулся: первая версия "яростного дилетанта" Мусоргского, когда-то отвергнутая Мариинским театром, снова стала востребованной.

Из беседы с Александром Тителем

По спектаклю судя, первая редакция столь совершенна, что непонятно, зачем понадобилось ее переписывать, разрушая главное: цельность высказывания.

Александр Титель: Первая редакция оперы выплеснулась из Мусоргского как сгусток боли. Он хотел отринуть все оперные штампы, он был новатором во всём - в плотности материала, в невозможности разрывов действия - а быть непрерывным театр тогда не умел. Абсолютно непривычной была оркестровка. Многие считают его гениальным самоучкой - но он так слышал! Он слышал эти варварские, дикие звуки в оркестре, которые шокировали современников. Ведь и Пушкин стал кумиром читающей публики благодаря ранним романтическим произведениям - но и "Евгений Онегин", и "Маленькие трагедии", и "Борис Годунов" многими не были поняты: поэт вырос быстрее, чем современники. Так и с Мусоргским. Оперу отвергли в Мариинском театре, и начались шаги навстречу публике. Мусоргский написал вторую редакцию, ввел польский акт, линию любви, эффектную сцену под Кромами. Потом Римский-Корсаков, мастер инструментовки, счел необходимым привести оперу своего покойного друга в соответствие с эстетическими представлениями того времени - и дать ей путь на сцену. Да, он сильно приукрасил оперу, но спасибо ему: в его оркестровке ее узнал и полюбил весь мир.

Теперь, думаю, настало время возвращаться к Мусоргскому. Мы это сделали в 1983 году, когда здесь, в этом театре, мы с Евгением Бражником ставили вторую редакцию в авторской оркестровке. И вот - первая редакция, которая представляется столь цельной, что уже артисты, когда мы попробовали играть ее с антрактом, воспротивились: эту эмоциональную ткань нельзя разорвать…"   

Фоторепортаж