Только что представленный на фестивале "Сезон Станиславского" спектакль Гинкаса по пьесе Генрика Ибсена "Гедда Габлер", поставленный в Александринке, - лучшее тому доказательство.
Гинкас придумал свою новую Гедду (совсем иную, чем та, что он сочинил 30 лет назад в Театре им. Моссовета для Натальи Теняковой) год назад, точно и ясно расслышав в героине Ибсена вызов новой женственности современному миру. Его Гедда (Мария Луговая) - совсем юное существо, отринувшее вместе с фальшивым миром само свое предназначение.
Хрупкая, изысканно сексуальная, она является сначала голой, а потом - едва одетой, в лифчике и трусиках - прямо перед остолбеневшей тетушкой, привыкшей думать, что Гедда безупречна, и потому терпеливо сносящей ее вызывающий вид. Но в том-то и дело, что для этой Гедды, только что вернувшейся из свадебного путешествия, ее вид - не вызов, но отрицание своей природы.
Она является в созданный ею мир, уставленный аквариумами и пластиковой прозрачной мебелью, как диковинная рыбка, и, точно для того, чтобы продемонстрировать свою "русалочью кровь", вылавливает рыбку сачком и долго разглядывает ее конвульсии, явно наслаждаясь созерцанием отложенной смерти.
Дом-акквариум очень похож еще и на склеп - в нем среди позабытых, нелепых, укутанных в целлофан бюстов грудами валяются свадебные (или кладбищенские?) цветы (художник Сергей Бархин). Девочка, генеральская дочка, умеющая стрелять лучше, чем вить семейное гнездышко, эта Гедда явно знакома с новейшим движением чайлд-фри (child-free), полагающим, что женщина и мужчина достойны лучшей доли, чем производить потомство. Ее инфантильная агрессия, выраженная в манере одеваться (и раздеваться), говорить, не ведая о мелодии и нюансах человеческой речи, бесцветно и без синтаксического разбора бросая слова в холодную прозрачную пустоту; ее облик, похожий на "анимэ" или "эмо", ее дикий эпатаж, ее сны - воспоминания о сюрреализме, - ее экстравагантное свойство говорить о себе в третьем лице ("Гедде снились муравьи") - все это рождает чувство, что эта ни на что не похожая Гедда нам слишком хорошо знакома.
Гинкас услышал сквозь более чем столетнее пророчество Ибсена крик сегодняшней распятой юности, ставшей возмездием самой себе и всему миру за его невиданный цинизм.
Хрупкая девочка среди "дяденек" и "тетенек", среди прозрачных плоскостей и экранов, по которым плывет в своих водах диковинный утробный младенец, тот самый, которым - по Гинкасу - беременна Гедда и которого она убьет так же, как себя, подставив хрупкое тело, завернутое в целлофан (не прошлые ли Гедды стоят застывшими бюстами в этом прозрачном доме-склепе?), под ледяной душ и дуло пистолета.
Чего взыскует она - этот юный автор самоубийственного панк-молебна по красоте и смыслу? В мучительных поисках ответа на этот вопрос нас так и оставляет Кама Гинкас - очарованный и ужаснувшийся свидетель этого страшного юношеского бунта, сочинивший незабываемую сценическую исповедь целого поколения.