***
Я учусь во втором классе. Скоро Новый год, на улице мороз, а дома пахнет теплом, мамиными пирогами и мандаринами. Я болею, у меня температура. Лежу на боку, укрывшись одеялом, и смотрю в окно. За окном белый, белый свет, мелкие блестящие снежинки кружат в морозном воздухе. Мне очень грустно: как же Новый год без меня?
Посреди ночи сквозь сон я слышу, как папа пришел со смены. Он тихонечко открывает дверь, входит в комнату, кладет жесткую ладонь мне на лоб, гладит по голове и вдруг что-то быстро сует под подушку. Еле дотерпел, пока за ним закроется дверь. Откидываю одеяло, подушку, беру в руки тяжелый тряпичный сверток, уже догадываясь, что там, быстро разворачиваю его... Да! Да! Да! Это пистолет, настоящий немецкий браунинг!
Я родился спустя пять лет после окончания войны в городе, где главными были металлургический комбинат и танковый завод. Много лет подряд на шихтовый двор комбината железнодорожными составами привозили на переплавку тонны оружия со всех фронтов прошедшей войны. В пятидесятые годы пацаны с нашего двора напоминали партизан: они ходили обвешенные настоящим оружием, добытым на шихтовом дворе, пронесенным мимо строгой охраны. У меня был немецкий браунинг и автомат ППС. А Витька Копаев из соседнего подъезда носил за спиной слегка помятый ППШ, а в кармане - маузер. Свой браунинг, впрочем, я носил недолго.
***
Моя беда называлась Сашка Колишер. Он был на пять лет старше, но главное - он был сыном директора нашей школы. И оттого считал, что ему позволено больше, чем другим. Дважды он пытался отнять у меня мой браунинг. Дважды я убегал от него. Но на этот раз убежать не смог. Колишер неожиданно и резко врезал мне в челюсть, потом еще и еще. Я упал, из носа побежали красные паровозики, губа вспухла, глаз заплыл, шапка отлетела. Он пнул ее, поднял браунинг, оброненный мной, и трусцой убежал в свой подъезд. Я пополз, поднял шапку, нахлобучил ее, постоял на коленках и поплелся домой. Слезы душили меня. Как сказать папе про браунинг? Как объяснить?..
Домой я пришел весь в сосульках, в снегу, с размазанной по щекам кровянкой. Мама ойкнула и побежала за полотенцем. Папа только спросил коротко: Колишер? Я кивнул и заревел. Папа надел шарф, шапку и короткое пальто, которое почему-то называлось "москвичкой", открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Через двадцать минут дверь открылась, папа втолкнул в нашу прихожую перепуганного насмерть Сашку Колишера. Садись на сундук, - сказал папа. Тот сел, периодически шмыгая и размазывая варежкой сопли.
Папа снял трубку тяжелого эбонитового телефона, стоявшего на столике у нас в прихожей и набрал четыре цифры (номера в нашем городе в ту пору были четырехзначными). Ваш сын у нас, - сказал папа, - забирайте. Сейчас придет Валентина Ивановна, - сказал он Сашке. Тот заныл. Я, сидевший тут же, испугался. Я думал, что когда она придет, то будет кричать на папу, как кричала много раз на учеников в зале для торжественных линеек.
Скоро в дверь постучали. Вошла Валентина Ивановна со снегом на воротнике. Тихо поздоровалась. Посмотрела на меня, потом на Сашку. Сказала ему: выйди вон! Тот быстро подхватился и протиснулся на лестничную клетку. Потом она подошла ко мне, присела и погладила по голове. Выпрямилась, тихо сказала: простите нас. Папа кивнул и открыл дверь. Она ушла. Потом он поглядел на меня и улыбнулся: ладно, Юрыш, на сегодня все. Иди умываться и спать. Он звал меня "Юрыш".
***
Вот он, свет счастья: солнечное утро в нашем городе, комбинат не дымит, мама и папа живы и молоды. И мне, маленькому мальчишке, в голову не может прийти, что свет может быть каким-то другим.