Юбилейный характер премии этого года определил весь стиль и характер наград. Ее лауреатами стали выдающиеся проекты в области сохранения театрального наследия. Событиями 2012 года были названы создатели Мемориальной квартиры-лаборатории легендарного сценографа Таганки Давида Боровского и двухтомный проект Нонны Скегиной, посвященный репетициям Анатолия Эфроса спектаклей "Чайка" и "Вишневый сад". И даже лучшим спектаклем ушедшего года был назван мемориальный спектакль Римаса Туминаса, посвященный 90-летию Вахтанговского театра "Пристань". Речь, которую произнес Туминас при получении награды из рук коллеги и земляка Камы Гинкаса, прямо описывает характер исторического момента: "Мы заглянули в бездну в стремлении преодолеть смерть".
Не факт, что эта попытка удалась. Настроение легкого абсурда происходящему придавал Иосиф Кобзон, отчего-то спевший в честь Сергея Юрского, награжденного за выдающийся вклад в театральное искусство. А два иноземных лауреата - немецкие актеры Клаус-Мария Брандауэр и Мартин Вуттке, также награжденные за выдающийся вклад, хоть и польщенные наградой, кажется, чувствовали себя слегка смущенными на этом празднике поминовения славного прошлого русского театра.
В сам день рождения К.С.Станиславского 17 января на исторической сцене театра в Камергерском переулке возникла атмосфера его трагического отсутствия. И хоть спектакль "Вне системы", созданный Кириллом Серебренниковым и драматургом Михаилом Дурненковым на основе исторических документов, был построен как попытка настоящего диалога современных художников с живой личностью Константина Сергеевича, в нем веяли по преимуществу могильные ветра.
Кресла, повторяющие кресла мхатовского партера, были выстроены на сильно покатом полу, который, почти как в любимовском "Пугачеве" - обрывался у самой линии рампы, где сидели "ученики" и "наследники" - современные деятели театра, беседующие от имени своих великих прототипов. Михаил Угаров - за Немировича-Данченко, Дмитрий Черняков - за Вахтангова, Виктор Рыжаков - за гениального идеалиста Суллержицкого, Кирилл Серебренников - за Мейерхольда. Все они критиковали, оппонировали, бросали вызов своему учителю, чей образ, исполненный красоты и пафоса, существовал только на экране, в виде фильма, в поднебесной и нереальной высоте колосников. Его "играл" Анатолий Белый.
Документальная драма Дурненкова построена на очень объемном материале: часть его хорошо известна, часть - известна только специалистам, часть воспринимается так ярко, точно сказана вчера. Не отношение к "системе", и даже не к творчеству великого реформатора, но пугающе одинокий, дразнящий и в каком-то смысле идеальный образ Станиславского-Дон Кихота стоит за десятком сцен этого уникального спектакля, который не случайно начался словами другого "апостола истины" - Гордона Крэга, сыгранного английским режиссером Декланом Доннелланом.
Трудно сказать, как именно осядут слова и мысли этих людей в головах зрителей юбилейного спектакля. Что для них сегодня Суллержицкий, призывавший актеров к служению Богу, истине и любви, или исполненный романтической иронии Вахтангов, отказывавший своему учителю в режиссерском даре? Театр ведь воздействует не столько мыслями, сколько образами. И эта заповедь Станиславского просочилась сквозь сложное, хаотичное повествование Серебренникова. Просочилась снегом, непрестанно идущим на экране - за спиной красивого Станиславского-Белого (как и в реальности, за стенами этого вечера), музыкой распадающегося времени, сочиненной Александром Маноцковым. Просочилась пластическим этюдом Клима, гуру новых времен - сквозь пальцы пробитых ладоней в кафкианском безмолвии сталинских застенков умирающего Пьеро-Мейерхольда.
Несмотря на изысканную Илзе Лиепу, танцующую Айседору Дункан, несмотря на элегантно-светскую Книппер (Аллу Покровскую), страстную Андрееву (Наталью Тенякову) и их мужей-визави, являющихся на экране (за Чехова - Владимир Сорокин, за Горького - Захар Прилепин), в спектакле все сильней воцарялся образ смерти. Могила зияла в центре сцены, из нее потом подняли будку с сидящим в ней Табаковым, и он - почти в самом финале - прочел невероятный в своей фантасмагорической дотошности отчет Станиславского о посещении театра, где им был отмечен каждый плохо вбитый гвоздь и незакрытая дверь.
На экране возник гроб с телом и губы, целующие лоб. Потом кадры понеслись в обратной последовательности - туда, где сияющий мальчик смотрел в свое будущее бессмертие, в котором он навсегда не равен себе, в котором его почитают то слишком сильно, то слишком мало.
Вторая попытка ответить на вопрос о наследии Станиславского состоялась 18 января. Об этом размышляли Питер Брук и Робер Лепаж, Люк Бонди и Кама Гинкас, Франк Касторф и Тревор Нанн, Катажина Осиньска и Инна Соловьева, Валерий Фокин и Дмитрий Черняков, Наташа Пари и Роберт Очерд, Олег Табаков и Римас Туминас.