"Коляда-театр" завершил свои гастроли в Москве
Это театр музыкальный едва ли не в большей степени, чем драматический. Театр пластики, ритмов, масок, трагического шутовства. Прийти для пробы на один вечер - не увидеть ничего: воспринимать его можно только в комплексе - он сам по себе спектакль, интересен во всех проявлениях, от происходящего на сцене до того, что вчерашний Меркуцио сегодня продает в фойе книжки, а Гамлет может выйти в массовке и явно этим счастлив. Интересно наблюдать, как быстро растут его актеры, как влюбляют в себя публику, как играючи заводят зал.
Кто-то, случайно увидев, считает театр скоморошьим и не подозревает, с каким трагикомическим накалом он может сыграть "Годунова", как может из предметов быта выстроить такую образную систему, что в хрестоматийной пьесе откроется бездна новых смыслов. Как умеет приблизить к нам события Эльсинора или Вероны и перевернуть душу, заставив их примерить на себя. Его "Король Лир", где режиссер еще и в главной роли, укладывает шекспировский текст в такую емкую систему метафор, что это уже другой вид искусства, где вербальное подтверждение как бы и не нужно - так Чайковский уложил в бессловесную симфоническую сюиту поэзию и трагизм "Ромео и Джульетты". Его "Большая советская энциклопедия" - современная трагедия, выросшая из рядового события повседневности. Ирина Ермолова здесь, как и в "Трамвае "Желание", явила себя грандиозной трагедийной актрисой, каких в стране мало. Гомерически смешная "Баба Шанель" - грустнейшее прощание с корневой культурой некогда музыкальной страны, ее отпевание на обломках. Скоморошье начало торжествует в "Слуге двух господ": Гольдони - повод для азартной "игры в театр", пылкое объяснение в любви к нему, - как когда-то у вахтанговцев Гоцци. Увиденное не отпускает, заставляет о себе думать, и переключиться на пустой телеящик, модное чтиво или на выморочный эксперимент очередного "радикального творца" мучительно трудно - словно из сверхплотной материи ухнешь в торичеллиеву пустоту. Театр как живое существо: даже промахи вплетаются в сюжет его жизни, только укрепляя нежность к нему, - конопушки на любимом лице.
А все дело в том, что перед нами чистейший образец авторского театра. Явление не просто непривычное, но сегодня - единственное: сцена, воплощающая идеи драматурга, он же режиссер, продюсер, директор, художник и педагог, который готовит для нее актеров и драматургов. Крошечная избушка, из которой волшебным образом проросли театральные фестивали, конкурсы новых пьес, известная в мире драматургическая школа. И было бы странно, если бы автор-театр ставил Шекспира, Лермонтова или Гоголя, их тоже не авторизуя, не претворяя в свое естество. Его нельзя мерить той же меркой, что любой театр: он не любой, он - другой. Он явление, жанр, вид театрального зрелища, такой же уникальный, какими были театр Мейерхольда или кино Чаплина. Его пытались повторить многие сцены, включая знаменитые, где ставили пьесы Николая Коляды, - но безуспешно: то, чему он научил своих актеров, не умеет больше никто. Такое ноу-хау. Публика уже оценила (интернет полнится завидными по уровню отзывами), оценили и в Европе - но критикесса одного нашего журнала, сморщив нос, сказала мне с вызовом: "Я люблю немецкий театр!". Ну и люби - от Коляды уже не убудет.
Этот автор-театр выбивается из ряда модных сытых: он вечно голоден. Изголодался по живым страстям, умеет слушать реальность улиц, смех и боль страны, и спешит поделиться этим богатством, пригоршнями бросает его в зал, излечивая своих зрителей от привычной уже московской анемии. Он рожден любовью, в нем живет любовь - поэтому он живой, теплый, ранимый, поэтому его ответно любят - как родного. В нем есть молодая свежесть и энергетика безбрежно талантливой народной стихии, которые и давали жизнь любому настоящему театру, начиная от шекспировского "Глобуса".
Гастроли закончены. Лейтмотив отзывов в Интернете: театр уехал - и словно образовалась пустота... Это в театральной Москве - пустота? Есть о чем задуматься.