Его идея и конструкция навеяны творчеством австрийского писателя XIX века Адальберта Штифтера, к сожалению, мало известного в России. Он был одним из тех, кто сопровождал философские медитации Фридриха Ницше и Мартина Хайдеггера. В предисловии к сборнику рассказов Штифтера "Разноцветные камни" последний писал: "Вот что творится в слове поэта Адальберта Штифтера - оно указывает подлинно великое в малом, указывает на незримое сквозь явность и сквозь обыденность человеческого мира, дает услышать невысказанное в сказанном". Само понятие "кротость", противостоящее разнузданной безмерности и ставшее одним из ключевых в его философии, Хайдеггер взял у Штифтера, который видел возвышенность и величие природы в ее кроткой, обыденной простоте.
На этом парадоксе строит Хайнер Геббельс свою сценическую медитацию. Два машиниста накачивают воду в четыре плоские ванны по всему планшету сцены, она бликует и отражается с помощью света на четырех вертикальных экранах. В глубине - "хор" из механических инструментов: пять фортепиано с вывернутыми наружу внутренностями буквально аккомпанируют звукам насосов и струящейся воды. Вся сюрреалистическая конструкция с фортепианными внутренностями помещена в раму, двигающуюся по рельсам вдоль четырех прямоугольных ванн. Время от времени два машиниста то засыпают эти ванны белым порошком, то заливают специальным химическим составом, и в них, точно в лаборатории фотографа, в постоянно изменяющихся потоках света проявляются "письмена": мы различаем картины Паоло Уччелло - таинственного флорентийца, который на пять веков опередил эксперименты сюрреалистов.
К финалу вместо полотен Уччелло в ваннах "проявится" текст самого Штифтера о заледеневшем проселочном пейзаже - мелкий бисер чернильных строк, который мы слышим вначале.
Спектакль Геббельса не случайно показан в театре, созданном Анатолием Васильевым. Оба они предложили парадоксальный проект Возвращения (одно из ключевых понятий философии Хайдеггера): возвращения к Человеку и Слову, понятому как пространство вселенской истории. Не случайно в его спектакле звучит и голос антрополога и структуралиста Клода Леви-Стросса, в конце жизни говорившего о том, как устал он от человека, как радуется одиночеству, он - путешествовавший по миру в изучении тайн древних культур. Надрыв "слишком человеческого" здесь уступает место новому покою. Лепет дождя вплетается в ритм африканских созвучий, а английская речь под звуки механических молоточков выглядит древним ритуальным камланием. Но все они точно растворяются в химической реакции в тайной лаборатории алхимика, и всполохи сухого льда, дымом стелющегося над водой, кажутся началом новой - совсем нечеловеческой - жизни.
Геббельс создает конструкцию, из которой уже не умозрительно, а буквально исчез человек и актер. Дегуманизация искусства, о которой так долго говорили философы ХХ века, обрела отточенную форму театрального жеста. Возможно, Геббельс, как и Анатолий Васильев, предложил в своем сюрреалистическом, механическом театре, лишенном человека, заново найти человека. В инсталляции, празднующей силу визуальных образов, он предлагает заново расслышать тайну слова. Медитации Адальберта Штифтера о красоте проселочных дорог, прелюдии Баха, чавкающие звуки насоса, ветви деревьев, сплетенных со струнами и механизмами, выводят спектакль Геббельса на уровень принципиальных театральных работ ХХI века. Отрицая присутствие в театре человека, он заставляет осознать новые связи человека с распавшимся миром. Человека, уже не стоящего в центре одухотворенного космоса, но меланхолически наблюдающего за ним.