Понятно, что фраза, отчасти, сочинена для того, чтобы миллионы почитателей Александра Анатольевича Ширвиндта, который опубликовал подобное признание, закричали хором: "Не-е-е-е-т, ты не мудак, Шура!" Но поскольку нелитературная брань запрещена новым законодательством, то он может услышать только "нет, Шура", - и это будет несправедливо. Потому, что "Проходные дворы биографии" одна из самых неглупых, рискованных и страстных книг, которые мне доводилось читать за последнее время.
Ширвиндт старается не обмануть читательских ожиданий. К его маске ерничающего философа, способного завернуть нечто многоэтажное и неизменно употребляющего партийно-комсомольское "ты" в разговоре с любым собеседником, привыкли настолько, что, не окажись всего этого в его сочинении, публика считала бы себя обманутой. В этой маске можно излагать все что угодно, вплоть до недовольства тем, что до сих пор не придумали настоящего государственного строя. Он литературно изящен, забавно остроумен, но в его образе все больше открытого лиризма, от которого, как ему кажется, он избавлялся всю жизнь. Ширвиндт (прости Шура!) находится в том зрелом возрасте и в таком океане всенародной любви, что может не прикрывать мысли клоунскими репризами. И если ему хочется сказать, что спор Павла Флоренского с Сергеем Булгаковым содержательнее и искреннее теледискуссии Проханова с Жириновским, то он это и говорит.
Он признался, что его воспоминания - обрывочны, что сама книга - чехарда несущихся и обрывающихся эпизодов. Он лишь создает иллюзию исторической полноты, начав с поры своего рождения и закончив нынешним временем, в котором ему нет и 80 (то есть возраст еще не перезрелый, что важно). Но он мастерски избегает рассказов о тайнах творчества Анатолия Эфроса, Валентина Плучека или Марка Захарова. Все, что он получил от них, все, что впитал его мощный художественный организм от выдающихся партнеров - от Софьи Гиацинтовой и Аркадия Вовси до Валентина Гафта и Ольги Яковлевой, - концентрируется в той профессиональной и житейской мудрости, которой он и делится с читателями, что и предопределяет особую притягательность этой книги.
Александр Ширвиндт вовсе не собирается делать вид, что он всю жизнь хотел умереть в безвестности. Он достаточно опытен, чтобы по достоинству оценить слова великого французского режиссера Шарля Дюллена: "Я знаю только один закон театра - это успех". Но как человек, от рождения попавший в хорошую компанию, где ценили не только удачу, но и образованность, стиль, порядочность, Александр Ширвиндт знает, что почем в театральной жизни. Его виртуозное остроумие, его способность мгновенно реагировать на самые невероятные жизненные и сценические ситуации, - стало частью российской театральной мифологии. И он старается не обманывать ожиданий, - хотя и не скрывает, что все чаще делает это из природной воспитанности. Его всегда искушала эстрада, он мог царить на кабаретной сцене, как Никита Балиев, - врожденное чувство стиля всегда удерживало его от пошлости. Но в лучших своих театральных творениях: от образа режиссера Нечаева в спектакле А. Эфроса по пьесе Э. Радзинского "Снимается кино" до булгаковского Мольера в спектакле, поставленном Ю. Ереминым, Ширвиндт приоткрывал свою страсть к искусству, рвущемуся в неведанное, невидимое, обжигающему болью поиска подлинных смыслов.
"Стоял посреди Дворцовой и пел Первый концерт Чайковского - потрясающе подходит", - это из письма Наталье Николаевне Белоусовой, своей юной возлюбленной и жене, которое написано 16 сентября 1956 года. У кого из нынешних людей театра это можно прочесть? Наталья Николаевна и Александр Анатольевич, десятилетия подстерегаемые беззастенчивыми журналистами и околотеатральными сплетниками, рискнули опубликовать в книге свою переписку за целое десятилетие - с 1953-го по 1964-й год, страстную и отчаянно искреннюю, где житейские мелкие подробности соединены с прекраснодушными размышлениями о жизни и творчестве. Не удержусь еще от одной цитаты из письма Ширвиндта от 3 июля 1956 года: "Но кругом, даже здесь, полно пошлости, грязи и богемы - в плохом смысле слова. Я рад, что далек от этого, я просто не понимаю вкусов этой дешевой богемы, - мне противно. Но скуки в своей личной жизни, привычки вместо настоящих чувств не хочу. Дальше будет труднее. Во многом надо будет разобраться самому - и главным образом в себе". Он и разбирается в себе - всю свою жизнь. Сопротивляясь предлагаемым обстоятельствам непростого советского и постсоветского бытия. Примирившись с оптимистично-горьким знанием, подсказанным Евгением Шварцем: "Все будет хорошо, все кончится печально".
Слава богу, Шура, еще не закончилось.
Сегодня у каждой дырки стоят охранники и шлагбаумы, и уже с трудом вспоминаешь счастливое время, когда Москва, как организм, нашпигованный сообщающимися сосудами и капиллярами, была пронизана проходными дворами. И, войдя в любой двор, например, на Арбате, при умелом маневрировании можно было выйти где-нибудь в Марьиной Роще.
Захотелось ностальгически пройтись "проходными дворами биографии". Если по возрасту наткнемся на склеротический шлагбаум, обойдем другими дворами. Зачем это надо? Во-первых, чтобы нынешние не повторяли наших ошибок и, во-вторых, чтобы срочно захотели бы их повторить.
Раньше в журнале "Наука и жизнь" была рубрика "Советы бывалых", где бывалые делились рецептами существования - бытовыми, философскими, возрастными... Может, какие-то из этих отрывочных воспоминательных просветлений принесут минимальную практическую пользу.
Это не литература и не скрупулезная биографическая справка. Это - чехарда воспоминаний. Чтобы писать мемуары, нужна специфическая память. Я запоминаю общий абрис своего бытия. Кто-то, может, всего один раз сидел у Эфроса на репетиции, но подробно расскажет об этюдном методе и чем он сменился потом. Я же читаю это и думаю: "Как интересно!" Хотя сыграл у Эфроса с десяток главных ролей. Вообще присовокупление себя к каким-то хрестоматийно значимым фигурам или явлениям всегда выглядит противно. Даже если это не полное вранье. Например, я учился в одном классе с Сережей Хрущевым. На этом можно сделать биографию. Вот тебе, пожалуйста, смысл жизни. Если ничего больше не получилось. Этот - ученик Мейерхольда, тот - соратник Вахтангова. А проверить нельзя - все перемерли.
Но главное - я ничего не помню. В отличие от моей жены. Каждое утро, просыпаясь, она говорит мне, допустим: "Сегодня день рождения предпоследней жены такого-то нашего друга", или: "50 лет назад родилась вторая дочь от третьего брака Козакова", или: "Ты не забыл, что сегодня день свадьбы наших соседей" (которые уже давно умерли)... Я смотрю на нее с ужасом и не устаю повторять одну и ту же фразу: "Тебя надо госпитализировать". Все провалы моей памяти будут вынужденно заполняться ее злопамятностью. Боюсь, что эта книжка будет состоять из воспоминаний супруги.
Моя жена все отдает в Театральный музей имени Бахрушина. Сначала ей было жалко расставаться с тем, что годами собирала: газетные публикации, афиши, фото из спектаклей и со съемок фильмов, грамоты, письма и поздравительные телеграммы друзей и поклонников. Но тут умер первый муж моей мамы, архитектор по фамилии Француз (национальность, правда, фамилии не соответствовала). Он автор многих построек в Москве, в том числе Мавзолея Ленина. Работал в мастерской у Щусева. Как это принято в архитектурном мире, первой всегда стоит фамилия руководителя мастерской, а уж потом - фамилии фактических авторов проекта. Так с годами осталось только имя Щусева, хотя настоящим автором был Француз. Папаша мой отбил маму у Француза - тот, бедный, остался и без Мавзолея, и без мамы. И когда после смерти разбирали его архив, обнаружили очень красивый акварельный портрет моей мамы, сделанный много-много лет назад. И нам предложили его взять. Мы приехали и увидели жуткое зрелище: по всей квартире валялись бумаги, письма, эскизы, рисунки - никому не нужные, готовые переместиться на помойку. Вернувшись домой, жена позвонила в Бахрушинский музей и сказала: "Я согласна, забирайте!"
Но важно, чтобы и те документы, которые хранятся дома - справки, счета, выписки из больниц, - были как-то упорядочены, а не лежали кучей. Если на конверте написано "Глаза" - понятно, что это про глаза. "Счета за гараж" - понятно, о чем речь. Но когда все документы лежат в одном конверте, это становится очень опасным. Мой друг "мужской доктор" профессор Армаис Камалов повел меня однажды на консультацию к гению урологии академику Лопаткину. Он светоч, уже никого не принимает, ему 400 лет, но так как мой друг - его ученик и я где-то на слуху, он согласился побеседовать. И попросил принести с собой все выписки, чтобы понимать, что происходит. Я бросился в шкаф к Наталии Николаевне, цапнул конверт, на котором написано "Шурины болезни", и поперся к светилу. В кабинете сидел старый красавец, а все стены были завешаны благодарностями от предстательных желез Наполеона, Навуходоносора, Эйнштейна и т.д. Я дал ему бумажку, он надел золотые очки и долго читал огромный лист. "Так, понятно", - наконец произнес он, снял очки и вежливо спросил: "И чем я могу помочь?" Я несколько удивился, потому что не понял, какие могут быть варианты его помощи. "Видите ли, - сказал академик, - я не очень в этом разбираюсь, но, если что-то конкретное, я с удовольствием подключусь. Только скажите, куда можно стучаться". Я думаю: куда же ему стучаться, кроме урологии? Продолжалась эта бодяга довольно долго, пока я не попросил у него свои листки. В конверте "Шурины болезни" лежал "Протокол совещания ЖЭКа высотного дома по вопросу создания товарищества собственников жилья". Все выступления - "доколе" и "когда". Он читал это минут десять. И был готов помочь.
В Бахрушинском музее работают замечательные женщины, получающие "три копейки" в год. Это настоящий крематорий с ячейками, где лежат личные дела артистов. Пухлость этих папочек зависит от алчности, значимости и оттого, сколько вдовы принесли документов. Бывает, человек нулевой, а досье на него огромное. А у гениев всего лишь один листочек лежит.
Как писал Пушкин: "И пыль веков отхартий отряхнув, правдивые сказанья перепишет..." Недавно мне пришло в голову, что перепишет - это не освежит, а даст другую версию. Очень страшно, когда твою жизнь будут переписывать. Умрешь, и перетряхнут все твои койки, письма. Так потихонечку индивидуальность превращается в версии исследователей. А то и вообще перепутают тебя с кем-нибудь другим. Хоть Ширвиндтов не так много, но тем не менее путаница огромная. Особенно если из фамилии образуется термин. Так, например, в медицинском словаре есть такое понятие: Ширвиндта микрореакция - метод экспресс-диагностики сифилиса, основанный на образовании преципитата в смеси небольшого количества сыворотки крови больного сифилисом с цитохолевым антигеном; носит ориентировочный характер, положительный ответ требует подтверждения по принятому комплексу серологических реакций. В нашей круговерти дикое ускорение забвения. Очень бы не хотелось остаться в веках автором метода диагностики сифилиса. Что я такое? Рожденный в СССР, доживающий при социализме с капиталистическим лицом (или наоборот).
Я думаю, что клонирование придумал Гоголь в "Женитьбе": "Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича..." Так вот, если бы это - сюда, а это - сюда, так, к сожалению, не получается. С клонированием собственной биографии не складывается. Какой уж получился! Терпи!
Итак, "Проходные дворы биографии". Маршрут простой: от самого начала, от родильного дома, до, слава богу, пока не самого конца.
***
Мы отцы, деды, даст Бог, станем прадедами. Мы много видели, много пережили, увы, уже многих похоронили... Что мне пожелать тебе, хрен ты моржовый, в середине пути от одной круглой даты до другой? Что тебе, б... ты эдакая, не хватает? Все у нас с тобой, мудаков, есть: прошлое, настоящее, надежда на будущее... Разве что здоровья. Тебе, Таточке, родным, близким. Все остальное при нас и в наших руках... Обнимаю тебя от всего сердца, мысленно (только мысленно!!!) выжираю за тебя литра полтора водяры, после этого посылаю всех на х... и по обыкновению падаю в канаву.
19. VII.99 Твой Миша Козаков
Уже нет Козакова, с которым я дружил с 1952 года. Поколение уходит. Снаряды рвутся рядом. Еще одно страшное "попадание" - Людмила Гурченко. При всем моем вялом характере и при ее упертости и максимализме мы умудрились с ней за 52 года общения ни разу не поссориться. Хотя ее внимание к коллегам, друзьям, родственникам было обостренно щепетильным.
Мы чего только не делали: в кино снимались, в театре играли, на эстраде и на телевидении все время крутились. Она лидерствовала всегда и во всем. И в случае со мной, в частности. Во-первых, я ей не мог никогда ни в чем отказать. А во-вторых, я ее слушался. Когда мы снимались в Питере в фильме "Аплодисменты, аплодисменты", ей не понравилось, что у меня не голливудские зубы, и она заставила меня поехать на "Мосфильм", где мне дней пять делали бутафорскую челюсть. В итоге мне воткнули эту страшную белозубую пасть, я, несчастный, приехал в Питер. "Люс-ся, я с-сказать ничего не могу". Она: "Но как красиво!" - "Что крас-сиво? Что крас-сиво?" Вот это ее силища.
Люся - из тех немногих киноактрис, которые прекрасно работали и в театре. Она была блистательная театральная актриса и в кино могла делать все что угодно. Все, что мы с ней делали в кино, на телевидении, было элементом импровизации, придумок на ходу. Это создавало воздух.
Я не смог ей отказать, и когда она пригласила меня в свою картину "Пестрые сумерки". Это последняя ее работа. Увлекшись судьбой слепого мальчика, пианиста, она решила снять фильм. Люся просуществовала во всех возможных ипостасях: она написала музыку, она практически автор сценария и сорежиссер и она главная героиня. Она не была, кажется, только оператором. И то участвовала. Ей захотелось все это попробовать. Может, интуиция подсказывала, что надо успеть.
Люся была актриса универсальная - драматическая и архихарактерная. Пластика, движение. Патологическая музыкальность. Все составляющие комплекса полноценности актерской в ней присутствовали. Если проследить ее биографию, это какие же перепады - от искрометных водевилей до германовских картин. Какая-то жуткая мистическая символика: умерла Элизабет Тейлор и буквально через неделю Люся Гурченко. Люся ее очень любила. Мне кажется, был даже некий элемент идентичности их судеб.
С Люсей Гурченко мы снимались у Рязанова. В "Вокзале для двоих" Рязанову нужен был эпизодик с ресторанным пианистом. Сниматься у Рязанова хорошо, потому что он говорит: "Вот такая история, надо что-то придумать". Дальше - сидишь с ним, думаешь, и он идет на все импровизации. В "Вокзале для двоих", конечно, подключалась Люся. Вся наша ресторанная история в фильме была придумана на площадке совместно.
В те годы существовало очень мощное Всероссийское объединение ресторанных оркестров. После выхода фильма на одном из его совещаний обсуждали мою роль. Была страшная полемика и крик. Одни говорили, что это издевательство над их профессией, другие - что, наоборот, тут сыграна судьба: талантливый пианист вынужден работать в ресторане. И у меня долго хранилось письмо - решение этого собрания. По-моему, они так и не договорились, издевался я или наоборот.
Эпизодов у Эльдара я наигрался с лихвой. И когда мне позвонили от Константина Эрнста по поводу продолжения фильма "Ирония судьбы", я обратился к Рязанову. Эльдар сказал: "Я никакого отношения к этому не имею". И я отказался. Тогда позвонил сам Константин Львович: "Но Эльдар все знает..." Я опять к Эльдару. Он пояснил: "Я никакого отношения не имею, но я им разрешил". Читай: продал разрешение на то, что фильм будет снят без него. Это случилось еще в 90-е, и, оказывается, юридически он ничего не мог сделать. И вот мы собрались старой компанией, но уже без Георгия Буркова... Снимали на каком-то номерном заводе, закрытом за ненадобностью. Только Лия Ахеджакова отказалась. Поскольку она не захотела сниматься, ее героиня по сюжету эмигрировала в Израиль. В Израиль могли бы эмигрировать все, но нас уломали...
***
Чем талантливее режиссер, тем больше он узурпатор. На пробах фильма "Хрусталев, машину!" Алексей Герман побрил меня наголо. Этого не мог сделать никто и никогда. А Лешка уговорил, заныл. Причем он садист, не скажет попросту: мол, побрейся для кино, а для жизни сделаем парик. Нет, он начинает трындеть, что настал звездный час, возникла возможность первый раз в жизни сыграть что-то путное, нельзя упустить эту возможность...
Мой герой - генерал медицинской службы, и брили меня для съемки после лагеря. Но все равно Герману казалось, что я ряженый: лысый, не лысый, замазанный углем и говном - все равно возникало подозрение, что пятнадцати лет я не просидел. И гримом не взяли. Так что на эту роль вынули малоизвестного артиста, но с достоверным лицом.
***
Мне присылают сценарии - ни одной приличной роли. Можете представить, чтобы Ширвиндт начал бегать с пистолетом? Я уж и не добегу... Так как я чиновник и начальник театра, моя творческая деятельность сводится к тому, чтобы вернуть артистов в театр из так называемого кино. Сериалы невыносимы, и артисты в них сами становятся как мыло и просто выскальзывают из рук.
Театр сатиры не по репертуару, а по местоположению находится на острие политической борьбы, потому что стоит на Триумфальной площади, где, как известно, 31 числа каждого месяца происходят бурные митинги. Когда фоном митингующих пестрят афиши наших спектаклей "Дороги, которые нас выбирают" или "Вечерний выезд общества слепых" Виктора Шендеровича, мы поневоле становимся участниками самых острых баталий. Я всегда стеснялся и сейчас стесняюсь разных политических программ. Столько их насмотрелся, что, когда с пеной у рта отстаивают даже самые светлые идеи, мне становится скучно, я подозреваю за этим очередную глупость.
Когда Тито спрашивали, как это Югославия вроде бы в социалистическом лагере, а вроде бы и нет, он отвечал: "Югославия - это как яйца при половом акте. Они участвуют, но не входят". Это про меня. Чистым диссидентом никогда не был - материл, как все, коммунистов на кухне. Некоторый элемент вынужденной беспринципности преследовал меня всю жизнь. Авторы альманаха "Метрополь" - мои друзья. Но все равно я не был "ихний" стопроцентно.
Опасно выступать, бороться против чего-то было всегда. Только раньше было опасно смертельно, а сейчас опасно карьерно. В то время, когда было нельзя, я был гораздо категоричнее и смелее. А когда стало можно, начал всего бояться. Старость. Общественное сознание нынче невероятно аморфно. Да и властители умов и сердец сегодня пожиже, чем в начале XX века. Одно дело, когда полемизировали Павел Флоренский и Сергей Булгаков, и совершенно другое, когда спорят Проханов с Жириновским.
***
Шекспир был абсолютно прав: мир - театр! Вот, например, смотрю заседание Думы и вижу депутатов, которые годами сидят этом зале и рта не открывают. Зачем они нужны? Почему они там сидят? И тут я понимаю, что это массовка. Без массовки театр невозможен. Эта театральность существования касается не только Думы, но абсолютно всех сфер нашей жизни.
Государственного строя так и не придумали. Из свалки лозунгов пытаются сконструировать новую модель. Что-то вроде: "Народ и партия - едины Россией". Начальники, не считая театрального цеха, все очень молодые и энергичные - титанические трудоголики, поджаро-спортивные вожди.
Сегодня полностью девальвированы вечные понятия: если "авторитет" - то только криминальный, если "лидер" - то лишь политический. Раньше мы неслись к коммунизму, теперь к обогащению. И то и другое - призраки. Кругом бутики пооткрывали, мюзиклы ставим. Во всем на российскую действительность нанизана западная вторичность. И чем дороже, тем вторичнее.
***
Дефицит - двигатель прогресса. Во всех аспектах. И в политическом, и в общественном, и в личностном. Когда ничего не было и ничего было нельзя, то все хотели чего-то достать и для этого страшно суетились. Была какая-то необыкновенная направленность поиска: велосипед, мотоцикл, потом машина, что вообще было за гранью возможностей, маленькая дача на участке в четыре сотки, а потом - в шесть... А потом - о счастье - подворачивалась вагонка! Я помню, как мне позвонил друг и сказал по огромному секрету, что на 26-м километре Рязанского шоссе в пять утра будет грузовик вагонки. И мы должны были, минуя посты ГАИ, эту вагонку доставить на дачу... Дефицитная жизнь давала импульс энергии. В духовной, интеллектуальной сфере - то же самое: дефицит свободы, дефицит острого слова, дефицит открытого смеха. Было счастье обретения. А сейчас бери - не хочу. И куда девать эту энергию желания?
***
Я уверен, что у этих нуворишей все - понты. Понты - особняки: построят и не знают, что делать на четвертом этаже. Один мой знакомый, чуть моложе меня, но уже с четырьмя инфарктами и одышкой, построил дом, шесть лет в нем живет и никогда не был на втором этаже - не может подняться. А у него четыре этажа. Потому что сосед построил трехэтажный дом - значит, ему нужно выше. Это психология абсолютной неподготовленности к богатству.
Я когда-то купил сельский магазин в Завидове. Там в отделе "Гастрономия" лежала патока, а в отделе "Галантерея" висел одинокий хомут. На эти товары никто не зарился, и магазин продавали за ненадобностью. Когда я стал сопредседателем московского Английского клуба, мне пришлось частенько присутствовать на приемах в среде "новых русских". Наслушавшись за столом, как московские "лорды" хвастались виллами в Майами и недвижимостью в Сан-Тропе, я решил поддержать разговор: "А у меня в Тверской области есть небольшой магазинчик". И все с уважением посмотрели на меня. Был еще один случай, когда мне удалось продемонстрировать свое благосостояние. Как-то с гастролей из Германии я привез жене розу в горшке. Оказавшись в очередной раз в обществе миллионеров, я ввязался в спор, где лучше покупать землю - в Швейцарии или Австралии, и, попыхивая трубкой, вставил: "А я вот недавно купил землю в Германии". Между прочим, и в том и в другом случае не соврал: и земля вокруг розы - немецкая, и сарай - действительно в прошлом магазин.