Петр Тодоровский: В атаке было не до песен
Вспомним его живым. Эти беседы проходили в разные годы, Мастер старел, к концу жизни уже плохо слышал, но оставался завидно молодым, полным планов и энергии. И самое серьезное, самое откровенное свое высказывание в кино он приберег для фильма, ставшего последним, - "Риорита".
Об этом наш разговор, растянувшийся на годы. Он и теперь не окончен: мы всегда будем в диалоге с оставленными Петром Тодоровским фильмами. В них вся его и наша жизнь.
И были три свидетеля...
Жизнь ваша вместила и войну и мир, и оттепель и перестройку, и одна страна превратилась в другую…
Тодоровский: Повезло: да, многое прошел. Мы голодали в 32-м. Потом голодали в 48-м. На фронте есть что вспомнить! И все пошло на пользу, раз я занимаюсь таким делом, как кино. Каждый раз во время съемок вдруг выползают из памяти детали, подробности, фразы, которых не было в сценарии. И очень помогают в трудную минуту.
В том, что на экране, всегда ощущаешь связь с вашей памятью.
Тодоровский: Конечно, опыт - фундамент, от которого я отталкиваюсь. В "Военно-полевом романе" многое взято из моей жизни. Или "Анкор, еще анкор". У нас был командир полка, который привез с собой красавицу жену. И мы никак не могли ее увидеть. Даже просили командира полка распорядиться, чтобы офицеры, которые привезли жен, их не таили. И он дал такую команду и для примера отпустил свою жену в хор. Так было - а остальное придумано. Но это неизбежно. Представьте себе режиссера, который снимает картину о Куликовской битве, - он же там не был! И лица, характеры неизбежно спишет с друзей и знакомых.
Мой любимый фильм у вас - "Фокусник" по Александру Володину. Как удалось его пробить в те годы?
Тодоровский: Знаете, первую картину "Верность" я снял на чистом наитии. А тут Володин - совсем другое дело. И жанр - то ли притча, то ли драма. Я снял первые триста метров, и вдруг мне сообщают, что Володин прилетел и ждет меня. Оказалось, он эти триста метров посмотрел. И когда я, уставший и замерзший на съемках, вошел к нему в переднюю, то увидел в комнате ногу Володина, которая нервно подрагивала, а рядом на столике пол-литра. Я сразу почувствовал, что пахнет жареным. Он разлил по полстакана, мы выпили, и он сказал: "Вот что, Петя, то, что я видел, ко мне не имеет никакого отношения. Так что свое имя с титров я снимаю и больше смотреть ничего не буду". И весь съемочный период мы даже не перезванивались. А тут Театр Образцова, где работал мой главный герой Зиновий Гердт, уехал на гастроли в Ленинград. И наша съемочная группа переехала за ним. Построили на "Ленфильме" декорацию, и там мы пересеклись с Володиным: он снимал фильм "Происшествие, которое никто не заметил". "Тебе хорошо, - сказал он при встрече, - у тебя хороший сценарий!". Я показывал первую перезапись худсовету. Вижу: в темноте в зал нырнул Володин! Картину еще долго мусолили, предлагали это убрать, а то переделать. А потом сделали 30 копий на страну - сейчас это неплохой тираж, а по тем временам мизерный. И прошел мой "Фокусник" по окраинным клубам. А Володину картина вдруг понравилась - он водил на студию друзей, познакомил меня со своими женщинами. Но все время повторял: "А сценарий был - лучше".
С Зиновием Гердтом вы подружились на "Фокуснике"?
Тодоровский: Наши дачи были через дорогу. И слава богу, потому что Москва разъединяет людей: любая дружба превращается в телефонную. А с Гердтом мы встречались каждый день, и я мало знаю людей, с кем так интересно общаться. Он обожал поэзию и мог целыми кусками читать Блока. Очень музыкальный, что нас тоже сближало.
У меня всегда было ощущение, что ваши фильмы вырастали из музыки, из песни.
Тодоровский: Вот здесь у меня никаких конфликтов - полный порядок. Музыка сочиняется уже в момент написания сценария. Некоторые сцены так и придумываются: сижу, бренькаю, не знаю, как будут развиваться события дальше. И тут музыка - главный помощник: помогает создать настроение, выстроить эмоциональный ряд. Где-то должна быть мелодия, а где-то - "шумо-музыка", как, например, в "Риорите". В таком фильме музыки должно быть мало. Она должна вырастать из шумов, но музыкальная тема - разорвана.
В годы войны музыка, песня реально помогали - или это красивая легенда?
Тодоровский: В атаке, конечно, не до песен. А в обороне - на всю жизнь осталось: сидит сержант Погорелкин и напевает: "И были три свидетеля - река голубоглазая, березонька пушистая…". Снова и снова. Так ему это в душу запало. Потом он получил тяжелое ранение и исчез. А песня… Вы знаете, я люблю насвистывать. Я свищу, Валерка свистит, внук Петя свистит… И вдруг выползает какой-то блок свежей мелодии. Тогда я беру гитару, чтобы не забыть. Я ведь ноты не пишу, я их не знаю - разрабатываю на гитаре. В молодости у меня столько пропало мелодий - половины не могу вспомнить. А музыка в моей жизни всегда играла огромную роль. Когда мне было года четыре, я у отца стащил пять рублей, рванул на базар и купил балалайку. Чтоб под руками было что-то звучащее. Играть научился быстро. А потом появилась гитара, но освоить ее я не успел - началась война. И только на съемках "Весны на Заречной улице" я снова увидел гитару - ее приносил артист Володя Гуляев. А на фронте один солдат мне говорит: "Вот вы, лейтенант, все время насвистываете - может, гармошка подойдет, я ее нашел". И подает роскошный аккордеон! Когда война закончилась, наша армия встала вдоль Эльбы, и меня назначили комендантом в поселке. И был приказ, чтобы немедленно заставить немцев сеять: май месяц. Восстановить коровники и прочее. А я вместо этого до четырех утра играл на аккордеоне. Сначала мелодию: "На позицию девушка…". Потом стал искать к ней басы. Потом - сводить. Через пару месяцев считался одним из лучших аккордеонистов.
Если в вас проявились такие задатки самородка, почему было не пойти учиться музыке?
Тодоровский: А я, когда вернулся в Россию, занимался в армейской самодеятельности. И командир полка сказал: тебе надо учиться. И дал командировку в Москву, в консерваторию. И направление: "Директору. Прошу принять лейтенанта Тодоровского на композиторский факультет". А я и нот не знаю! Но приехал в Москву, жлоб жлобом, сапоги с металлическими подковками. Захожу в консерваторию: вокруг девочки с флейточками, мальчики с футлярами… А я с направлением: берите на композитора! У меня хватило ума повернуться и уйти. Они бы там долго смеялись. К тому же я серьезно думал о ВГИКе. Видел на фронте, как работают операторы, и мне это очень понравилось.
До первого ранения
В советские времена кинематографисты на себе испытали тяжелую лапу цензуры. Сейчас жалуются на новую цензуру - цензуру денег. Чья лапа тяжелее?
Тодоровский: Когда я показал в Госкино "Военно-полевой роман", просмотр шел в полной тишине. Никакой реакции. Утром на обсуждении мне дали бумагу с девятнадцатью поправками. Действие происходит в коммунальной квартире, и первая же поправка: убрать все коммуналки! Представляете? Это значит - переснять всю картину. Как вы знаете, коммуналки в итоге остались. Сейчас тоже непросто. Не только деньги достать трудно, но и продюсеры давят. Моя студентка рассказала, как продюсер заставил ее поменять актрису - не понравилось ее лицо. Какая цензура лучше? Ох, не знаю. И та плоха, и эта - еще хуже. Тогда мы хотя бы не знали проблем с финансированием. Творческой группе платили очень мало - но наше поколение было идеалистами, и мы снимали.
Зато сейчас вы хорошо устроились: со своим продюсером ежедневно встречаетесь за семейным столом!
Тодоровский: Не думайте, что это сладкая жизнь. Одно гарантировано: деньги не уходят на сторону, а все идут в дело. Но вообразите: днем выкладываюсь на съемках, а вечером начинается вторая серия: мол, этого нам не разрешат, или: а почему сегодня так мало сняли?
Но Мира Григорьевна не заставляла вас менять актрису?
Тодоровский: Со мной этот номер не пройдет.
Среди ваших лучших творений - сын Валерий.
Тодоровский: Он замечательный режиссер. Но мне не все его фильмы нравятся. Больше всего нравится его первая картина "Любовь": серьезная проблема и все - про людей. "Страна глухих" - хорошее кино, стильное. "Подмосковные вечера" нравятся меньше. "Любовник" и "Мой сводный брат Франкенштейн" - очень серьезное кино.
Как вы относитесь к "новой волне" нашего кино?
Тодоровский: Появилась обойма сильных режиссеров, у них колоссальные технические возможности, каких у нас никогда не было. Но они чаще обращаются к сознанию, чем к сердцу. Смотришь: здорово сделано, но не переживаешь. Все-таки художественное кино - это когда зацепляет, и ты потом еще много раз возвращаешься к героям и к мыслям, которые они пробудили. Посмотрите, кому дают "Оскара". Ни один из этих формальных фильмов его никогда не получал, зато ценятся человеческие истории. Нужно быть хорошим рассказчиком. А пудрить мозги - на самом деле нетрудно. Если я никого на экране не полюбил и не возненавидел, если мне не хочется взять дубину и пойти негодяя бить - это пустая потеря времени.
Из всех ваших фильмов меньше всего повезло "Риорите": пробиться в прокат нашему кино стало совсем трудно. И это самый жесткий ваш фильм. Как вы к нему пришли?
Тодоровский: Сценарий назывался "На память о пережитых страхах". Название не я придумал. Сразу после окончания войны один из боевых друзей капитан Пичугов подарил мне свое фото с надписью: "Тодоровскому Пете в память о пережитых страхах". И в память о нем я назвал героев Пичуговыми. Много лет думал об этой истории и каждый раз придумывал что-то новое. И все боялся, что украдут.
А разве у вас есть придуманные истории? Мне казалось, вы их целиком берете из своей жизни!
Тодоровский: Ну вы уж меня вообще ни во что ставите! Я жуткий придумщик.
И расстрел дезертира придумали?
Тодоровский: Расстрел я видел. Это было на берегу Вислы, двое наших ребят продали полякам лошадей, накупили водки и неделю занимались в подвале с полячками любовью. Их расстреляли в развалинах. Это я видел своими глазами. Им двадцати еще не исполнилось… А тот расстрел, что в фильме, - он придуман. Но ведь в кино все пропускаешь через себя, свою память. Четыре года войны - это четыре года жизни. В нечеловеческих условиях - но жизни. И там все было: храбрость, трусость, предательство, любовь. И бездарность командиров… Человек адаптируется и к такой жизни: у него иного выхода нет. Смельчаки, которые позволяли себе в полный рост прогуляться над траншеей, когда кругом - вжик-вжик! - летают пули, - это фальшь. А правда в том, что, когда свистит снаряд, ты зубами зарываешься в ямку, в лунку, под пень куда-нибудь. Как говорят в Одессе, вы будете смеяться, но человек так устроен, что очень хочет жить. Перед наступлением старшина с кружкой и ведром спирта всем предлагал выпить. И молоденькие ребята делали хорошие глотки. И как хлебнут, море становилось им по колено. Правда, до первого ранения. А опытные этого себе не позволяли: хотели жить.
Вы были командиром взвода?
Тодоровский: Да. Я минометчик. А до ранения командовал пехотным взводом. Это самая "выбиваемая" категория бойцов. Потому что нужно бежать впереди и звать за собой людей. Командир роты уже сзади. А командир батальона - тем более: он должен все обозреть. Я пришел в часть уже сильно потрепанную, и там во взводе было 5-7 человек. Рота состояла из 25 бойцов!
Но вернемся к "Риорите". Название песенное, суть пострашнее.
Тодоровский: Мне хотелось приоткрыть другую сторону войны. Показать не ужас смерти - а ее будничность: погиб - и погиб. Хорошо еще, если санитары появятся, которые убирают раненых и убитых. Но я их редко видел. Моего старшего брата взяли в армию после школы, и после 22 июня мы с ним связь потеряли. И только недавно раздался звонок из Коломны: Петр Ефимович, я нашел могилу вашего брата. А это ров, куда тел двадцать забросили, закидали чем попало и побежали дальше. Вот что такое смерть на войне. А то, как стоят над убитым в скорбном молчании, сняв каски, - это только в кино бывает. И мне хотелось, чтобы узнали и другого Тодоровского. Что я могу снимать не только "Городской романс", а могу осилить более важную проблематику. Сделать фильм о вертухае. О том, что есть среди нас и такие люди. Они так воспитаны. Нам ведь с малых лет вдалбливали, что кругом враги. И мы школьниками вечно искали шпионов. Находили на пачке "Беломора" крапинки - и принимали за тайный код. Это вошло в плоть и кровь. Но если большинство было одурманено, то если это попадает на "дьявола-искусителя", он без поисков шпионов уже жить не может. Такой характер достался ему от предков, потом спрессовался под давлением государственной идеологии - и вышел такой тип.
Он человек убеждений?
Тодоровский: Он охраняет советское государство и видит в этом призвание - выявлять людей, которые не преданы этой системе и этому способу жизни. Он действует на уровне рефлексов. Мы же все разные. Вот парень убивает собаку - взял и убил. Почему? Видимо, среди нас живут люди, в крови которых есть это желание убить. Это зверь. А у меня он еще и дьявол-искуситель. Вы знаете: кто побывал в оккупации - все были на подозрении, считались антисоветчиками. А если не дай бог чем-то помог немцам - тут все, конец.
Вы говорите: живут среди нас. Но советской власти давно нет. Они без работы?
Тодоровский: Все эти шептуны, сексоты есть и сейчас. Они делают большое дело для государства. Заводят на соседа досье: кто что ест-пьет, какие гости приходят. И доносят.
Кому и зачем? Что охранять? Кто заказчик?
Тодоровский: Очень много добровольцев. А доносить - в милицию, на Лубянку - пожалуйста. Примут с удовольствием.
А может, это они рекрутировались в защитников "святой Руси", радетелей за то, чтобы Россия поднялась с колен? Я не помню такого времени, когда она стояла на коленях, но они так постоянно твердят.
Тодоровский: Про колени - этого и я не припомню. Про колени твердят те, кто не очень уважает свой народ. Но у нас воспитали столько потенциальных сексотов, что всегда есть наготове армия самых подозрительных в мире доносчиков. И провокация у них в крови.
Боюсь, для новых поколений слово "сексот" связано со словом "секс". Вы не могли бы прояснить для несведущих: что это такое?
Тодоровский: Секретный сотрудник, доносчик. Секретных сотрудников была огромная армия. Сейчас, может, поменьше, но они есть, и у меня ощущение, что они будут.
Сексоты - чисто советское изобретение?
Тодоровский: Владимир Кунин мне рассказывал, что возле его дома в Германии установлен знак: скорость 20 км. И вот если он подъедет на скорости 40, то соседи тут же настучат куда надо. Порядок есть порядок, надо выполнять.
Почему этот ваш давний замысел вы решили осуществить только теперь?
Тодоровский: После одного случая. Мы готовились к фильму и в поисках натуры фотографировали городской квартал. Вдруг подошел человек и строго спросил: "Кто разрешил снимать?" В штатском, документов не предъявил, просто решил навести порядок - такой доброволец. Сказал, что тут объект. Что он сдаст нас охране. Пришел охранник, посмотрел наши мосфильмовские документы и, тихо матюкнувшись, сказал: "Вы бы знали, как он нам надоел!" Сказал, конечно, покрепче, чем я сейчас, но вы же не напечатаете. Это и было сильным толчком к тому, чтобы начать писать сценарий. Понимаете: очень типичный тип. Малообразованный, темный, но преданный! Советской власти.
Но ее нет.
Тодоровский: Для них она - есть. Они уверены, что еще пригодятся. Они всегда пригодятся и всегда будут, при любом режиме.
Любовь и голуби
Немецким не овладели?
Тодоровский: Учил его в школе. После войны год был в Германии, и мы общались с немками… (поправляется) с немцами. У нас появились подруги, ходили на танцы. В фильме "Анкор, еще анкор…" Женя Миронов поет куплеты: "Дейчес паненка, руссиш камрад, абенд фикен-фикен, морнинг-шоколад…". Фикен-фикен, как мне сказали немцы, - это грубо. А еще была такая история: через много лет после войны мне в Германии делали операцию. Лежу в палате, заходит двухметровый немец, спрашивает: "НКВД? КГБ?" Оказалось, он был в гитлерюгенде и в 16 лет попал в плен. И в тайге под Ижевском пилил лес. И с таким ростом дошел там до сорока килограммов. А сейчас он крупный инженер. Ему тоже предстояла операция, и мы несколько дней в палате бурно обсуждали прошлое. Он показал шрам: это русская мина вырвала кусок мяса! А я ему гордо: "Я - русский минометчик!". Посмеялись: вот вам тут вся война!
Как принимают такую правду зрители?
Тодоровский: После фильма "Анкор, еще анкор…" я получал очень неприятные письма. Типа "Какая мать тебя родила?!". Даже с угрозами. Но в сравнении с "Риоритой" "Анкор…" - детский лепет. В "Анкоре" показана жизнь военного городка, история в купринском духе. Действие происходит в 49-м году, а мы снимали в таком городке в 90-х- ничего не изменилось! И жизнь та же барачная, и детей посылают в школу за 15 км, и магазинчик работает три раза в неделю, и точно так же жены проклинали тот день, когда вышли замуж за военного. И когда я привез показать картину, увидел две сшитые простыни вместо экрана. Ничего не изменилось... А война не отпускает. Это же моя юность. Мне стукнуло двадцать лет в августе 45-го года - уже после войны...
У вас атмосфера на площадке суровая или веселая?
Тодоровский: Я люблю шутить. Розыгрыши устраивать.
А гитару берете?
Тодоровский: Обязательно. Я им пою знаете что? Есть такая замечательная песня Гоши Полонского "Зачем Герасим утопил Муму?". Мы отмечали и дни рождения, и события разные. Двести кадров сняли - надо перерыв. Это как закон.
Сколько еще замыслов у вас в заначке?
Тодоровский: Я всю жизнь мечтаю снять фильм про голубей, которые живут в Одесском оперном театре. Они там ночуют среди колон, на масках, на лепнине… А на площади идет бурная жизнь: загс, Морской музей, Пале-Рояль, назначаются свидания. А вечером публика идет на спектакль, и это - другая публика. Люди садятся на свои места, голуби - на свои, и все слушают Чайковского, Глинку, Вагнера… Вот такая схема: несколько человеческих новелл и одна голубиная семья: голубок и горлица. А возникла идея так. На одном фильме заболел оператор, и я помогал снимать в театре сцены из "Лебединого озера". В поисках ракурса поднялся на самый верх, открыл окошко и увидел дивную картину: корабли на рейде, а передо мной на карнизе голубка в гнезде, и под ней птенцы. И ходит рядом голубь: гур-гур-гур. И я представил, как прилетит другой голубь, и между нами начнется драка. И перья летят, а на сцене "Лебединое озеро", и Зигфрид бьется с Злым гением Ротбартом… Представляете, какие там можно высекать контрапункты! У меня ощущение, что можно сделать что-то и музыкальное, и человеческое. Окна летом распахнуты: репетирует оркестр, распеваются певцы… Дивное место.
Вы счастливый человек: за что бы вы ни брались, вам все удается.
Тодоровский: Не всегда. Я пытался изменять себя. Когда пришлось долго сидеть без зарплаты, чтобы попасть в штат "Мосфильма", я взялся за "Последнюю жертву" по Островскому. Директор студии Сизов сказал: есть актриса, которая хочет сыграть Тугину, - Володина. То есть мне сразу дают исполнительницу главной роли! Я покрутился и взял. Драматург замечательный, но тема не моя. Снял я эту картину, но вдохнуть в нее что-то свое не удалось. В театре любят рассказывать - а я в кино люблю показывать.
Об Одессе скучаете?
Тодоровский: Конечно. Я же там много картин снял - и как оператор на фильмах Марлена Хуциева, и как режиссер. Хуциев меня потом тащил за собой на студию Горького - там такая буря поднялась! Не любят варягов, да и своих операторов там много. Но я рад, что меня туда не взяли, потому что в Одессе мне дали возможность заниматься режиссурой. Там тогда был ренессанс: работали отличные ребята - Габай, Левин, Воронин…
Очень изменилась Одесса?
Тодоровский: Окраины - нет, а центр - очень. Там сейчас замечательный мэр, и он очень много делает для города. Я был приглашен на праздник 213 лет Одессы! Такое только там может быть. Очень бурно отмечали такую круглую дату: с утра до вечера все гремело, парашютисты приземлялись прямо возле Дюка.
Скажите, а где лучше: быть знаменитым режиссером в Москве или режиссером в Одессе, где весь город у ваших ног?
Тодоровский: В мою бытность в Одессе там всем заправлял первый секретарь обкома Синица - жлоб, алкоголик и антисемит. Мы с Булатом Окуджавой написали тогда заявку на фильм. Собрали в обкоме секретарей творческих союзов. Синица появился как президент, все встали. Его первая фраза: "Мне доложили, что на Одесской киностудии появилась якая Окуджава - антисоветчица. Так вот я хочу предупредить руководство киностудии, чтобы я не только не бачил ту Окуджаву, но и не чул ее".