Ты прав, - отвечаю ему я, так нельзя. Надо повидаться. Ну, давай, может, на будущей неделе... Но и на будущей неделе мы не встретились, и через неделю...
Мы знакомы с ним с середины восьмидесятых. Тогда Ника Квижинадзе был корреспондентом "Комсомолки" в Тбилиси, а я - в Новосибирске. Встречались чаще всего в Москве, в редакции, на нашем шестом этаже. Впрочем, однажды я приехал к нему в Тбилиси.
В начале девяностых Грузия кипела. К власти пришел диссидент Звиад Гамсахурдиа. Его президентство не принесло ему успеха и благодарности народа. Уличные демонстрации протеста и митинги сотрясали Тбилиси. Сторонники и противники президента Гамсахурдиа сталкивались на проспекте Руставели.
Ника встретил меня по-братски, привел в дом, познакомил с женой и сыном, показал старый Тбилиси, накормил настоящими хачапури, напоил водами Лагидзе, сводил на Мтацминду, познакомил с друзьями, угостил превосходным вином...
Но рано утром мы оба выскочили на проспект Руставели: он с видеокамерой, я - с фотоаппаратом и диктофоном. Я работал газетным репортером, Ника был стрингером и продавал видеосюжеты на Би-би-си. Он смело лез в самое пекло событий, ему нужно было, чтобы картинку и сюжет обязательно купили, а значит, она должна быть лучшей из всех. Потом он лез со своей камерой под пули во время грузино-абхазской войны, и когда однажды вечером мы встретились с ним в старом Тбилиси за кувшином вина, он долго и прекрасно рассказывал мне о Пиросмани, о том, что хочет написать настоящий пронзительный сценарий для настоящего кино, и лучше самому же снять это кино по своему же сценарию. При этом в грузинских глазах его была такая тоска, что я невольно старался как-то поддержать его, говорил, что все у него получится, хотя сам, честно говоря, не верил ни в сценарии, ни в кино, ни во что. За окном шла война, и ему надо было каждое утро брать в руки свою помятую камеру и бежать среди выстрелов, чтобы как-то продержаться самому и прокормить семью.
Потом он переехал в Москву. Но жили мы как и прежде: от звонка до звонка, встречались изредка. А когда встречались, говорили о том, что надо написать сценарий или лучше пьесу и самому поставить... Но я уже не верил, что это когда-нибудь случится.
Он позвонил, как всегда, неожиданно: слушай, Юра, ну как мы живем, а-а? Приходи в театр, я написал пьесу и поставил ее.
Я шел в театр и думал только об одном: что я буду говорить ему, если все не получилось? Как сказать и не обидеть? Врать не могу, но сказать правду бывает еще труднее...
Господи, какое счастье! Он написал великолепную пьесу: умную, глубокую, поразительно талантливую. Там нет ничего, что называется "злобой дня": ни слова о коррупции, о новых русских, о ворах в законе, о торжестве гламура... Там все на "злобу века": о любви, о страдании, о тщеславии, о мужестве, о горе, о маленькой и прекрасной душе, которая живет и верит даже тогда, когда верить нельзя ни во что. Он замечательно и талантливо поставил свою пьесу - лаконично, виртуозно, просто. Он точно выбрал актрису. Это великая актриса. Феллиниевского масштаба. С потрясающей улыбкой Джульетты-Кабирии, Джульетты-Джельсомины. Эту улыбку последней надежды он бережно укутал и сберег от идеологических катков восьмидесятых, от выстрелов девяностых, от гламурных соблазнов нулевых. И вот он показал ее - мой замечательный, талантливый и чистосердечный друг, Ника Квижинадзе.
После спектакля я позвонил ему: слушай, Ника, как мы живем, а-а? - сказал я с грузинским акцентом. - Спасибо, дорогой, благодаря тебе я счастлив, чего давненько не было уже. Ты очень талантлив, береги себя.
Спасибо, дорогой, - сказал он тихо. - Хоть на старости лет услышать такое... Давай встретимся, слушай! Давай на будущей неделе!..