Результат этого сотрудничества оказался на редкость целостным, спаянным во всех сценических решениях и на одном дыхании одолевающим сложнейшие виражи написанной в строе средневековой мистерии оперы Игоря Стравинского. Занавес распахнулся под игривое фанфарное вступление и открыл на сцене сияющий солнечным светом миг - пасторальный мир с живой зеленой стеной, увитой белыми цветами и увенчанной фигурками садовых гномов. Это картинка "сливочного счастья" влюбленных Энн и Тома Рейкуэлла - с качелями и фарфоровыми чашечками английского чая, с нежнейшим дуэтом любви ("Любви богиня зовет на пышный пир") - точка отсчета, начало начал: Рай, который герои Стравинского навсегда потеряют из-за грехов Тома. А дальше в спектакле картины человеческих пороков, испытаний, искусов, дополненные живописными панорамами неба, ангелами, муляжами и убегающей в бесконечность спиралью-дорогой - метафорой жизненного пути.
На сцене сменялись образы и миры похождений повесы - порочный Лондон с темными силуэтами домов на фоне красного закатного неба, бегущие под зонтиками горожане в черных камзолах и платьях, смешивающиеся с бордельной толпой; гротескный антураж борделя, тонущий в красном тумане, где под крутящийся в оркестре канканный мотив разворачивалась телесная драматургия с мелькающими бюстами, чулками-сетками, стрингами, жирным гримом, растрепанными париками и раскованной пластикой дам, одна из которых демонстрировала коверный трюк, вращая грудями с зажженными огнями. Хозяйка борделя Матушка Гусыня с набеленным безбровым лицом и рыжим париком карикатурила английскую королеву Елизавету I, неожиданно проливая слезу над лирической каватиной Тома "Любви так часто изменяют", которую тенор Стив Дэйвислим пел с пронзительной печалью и красотой.
Но апогеем гротеска в спектакле оказался даже не бордель, а Баба-Турчанка в исполнении Пайви Нисулы - огромная, бесформенная, кокетливая, в гигантских шароварах, с завитой локонами черной бородой, жуткая жена Тома, звезда шоу-бизнеса, громко хохочущая, обжирающаяся в кровати и перечисляющая Тому грубыми руладами, вперемежку с чавканьем, своих многочисленных любовников. Неожиданно, эта разоренная Томом в пух и прах Баба-Турчанка, растроганная преданной любовью Энн, срывала в душевном порыве бороду с лица и оказывалась совершенно обычной, измученной жизнью женщиной с тоскливыми глазами.
Между тем, главный режиссерский рельеф спектакля прошел по мистериальной линии "Повесы". В безмятежной пасторали первой картины во время монолога Тома, восхваляющего деньги и фортуну, под стеклянные звуки чембало внезапно распахнулась дверь, и на сцене появился зловещий персонаж Ник Шэдоу (Туомас Пурсио) - с длинными черными прядями волос, в высоких шнурованных сапогах - сам Мефистофель из бертмановской постановки "Фауста" в Таллине. Эта сцена и обозначила фаустовскую коллизию спектакля - искушение: метафизическую дилемму земного и небесного, порока и любви, воли и мирских соблазнов, цена которой - душа, отданная Богу или дьяволу. По этому пути и повел в спектакле Тома Рейкуэлла режиссер.
Но если Стравинского вдохновил на создание "Похождения повесы" потрясший его воображение цикл гравюр английского художника XVIII века Уильяма Хогарта, с жаром протестантской проповеди описавшего судьбу порочного молодого человека, картежника и мота, опустившегося на дно и окончившего жизнь в клинике для психически больных, то в спектакле Бертмана эта линия декаданса героя развернулась в красочное действо на тему разменянных на дешевые фейки ценностей человеческой жизни. Его Том в спектакле поддался всем возможным искушениям, всем человеческим порокам, всем соблазнам социума - славе, деньгам, продажному браку, променяв на это чистую любовь Энн. И в результате остался ни с чем - одинокий, с ожившими в его больном мозгу "гномами" из тех идиллических времен, когда он был еще вместе с Энн, крепко вцепившийся в прутья своей клетки в Бедламе, окруженный бессмысленной толпой гномов в длинных эльфиных колпаках, поющих умиротворяющую песнь.
И этот путь Тома к безумию оказался не менее страшным, чем шокировавшие когда-то Стравинского хогартовские гравюры, осуждавшие порок с позиций христианской морали. В спектакле же, соединившем тему порочной личности Тома с фаустианской метафизикой, сам путь деградации героя приобрел дополнительные обертоны противостояния его Нику Шэдоу (Мефистофелю). Их диалоги приобрели блестящую сценическую форму: речитативы под чембало - музицирующий на "клавишах душ" демон, развалившийся на крышке инструмента, как на гробе, в который должен угодить его жертва Том. В эту же коллизию вписывался их метафизический торг при свечах и страстная ария Тома у свежевырытой могилы "Любовь пришла меня спасать", когда ему в образе ангела явилась Энн, чтобы Том смог отыграть у дьявола в карты свою душу. Том с помощью Энн отыграл ее. И Ник Шэдоу, схвативший мертвой хваткой повесу, как Командор Дон Жуана, провалился в могилу сам. Но что обрел Том? Трепетная, хрупкая Энн в исполнении Ханны Ранталы - отчаянная в своей любви, с невероятным эмоциональным теплом и страстью поющая кабалетту "Да, я иду к нему!", ничего не смогла изменить в его судьбе. Он остался безумцем, запертым в клетке Бедлама, угасающим в бессмысленной стране своих гномов. И это расплата за низменное, за преданную им любовь - его Чистилище.
На миг показалось, что Бертман замкнет спектакль ключом христианской мистерии. Но как бы не так: к рампе из ямы внезапно прорвался дирижер спектакля Эйвинд Гулберг Йенсен и пустился в эксцентричный пляс, выбрасывая коленца и ломая фигуру в наклонах, а оркестр и певцы подхватили его драйв и запели эпилог, резюмирующий совершенно иную суть представленного. Оказалось, что все в мире - театр, всего лишь игра, а пороки людей - от безделья. Мир прекрасен, когда в нем правит любовь и талант. И кто бы мог с этим не согласиться?