Зорькин: Из опыта первой Думы можно извлечь уроки, важные для нашей жизни
Проработала эта Дума менее чем два с половиной месяца, причем в условиях фактически продолжавшейся революции, после чего была распущена императорским манифестом.
Вторая Дума, как мы знаем, проработала немногим дольше - чуть более трех месяцев, после чего также была распущена. Третья Дума - единственная в нашей дореволюционной истории - работала полный отведенный ей по законодательству пятилетний срок. Четвертая Дума, открывшая первую сессию в ноябре 1912 года, была отстранена от заседаний указом императора 25 февраля 1917 года.
Мы не можем утверждать, что этот одиннадцатилетний опыт строительства первого российского правового парламентаризма стал успешным. Ибо, по факту, этот опыт был прерван двумя революциями - февральской и октябрьской, в которых Россия буквально "умылась кровью". И этот факт неправильно и неумно объяснять только лишь происками внешних и внутренних "злых сил".
Но одновременно нельзя не признать, что из этого опыта, начиная с первой Думы, можно и должно извлечь уроки, очень важные для нашей сегодняшней государственной жизни.
Мы не вправе презрительно или легкомысленно игнорировать проблемы, с которыми столкнулась предпринятая более века назад попытка превращения империи в правовое государство с важнейшими элементами демократии. Без анализа и понимания этих проблем, без осмысления неудач их разрешения мы рискуем повторять ошибки того парламентаризма более чем столетней давности.
Между тем пока мы, при всех успехах государственного строительства новой России, не можем уверенно сказать, что у нас уже создано вполне успешное, полноценное правовое государство, твердо вставшее на путь устойчивого политического, экономического и социального развития.
И потому я, не в духе праздничных победных реляций, хочу поговорить о тех проблемах, разрешить которые не сумела наша первая в истории Государственная Дума, и о тех ошибках, которые различные политические силы совершили при попытках разрешить эти проблемы.
Для этого нужно напомнить тот политический, экономический и социальный контекст, в котором рождалась Первая Государственная Дума.
Контекст этот был тревожным и очень сложным.
Русская деревня массово голодала. Голодала из-за малоземелья подавляющего большинства крестьян и необходимости производить выкупные платежи за землю. Голодала из-за регулярных неурожаев и повышения налоговых поборов с крестьян для наращивания хлебного экспорта, поскольку государству нужно было поддерживать поступление золота в казну на фоне падения цен на внешних рынках в мировом кризисе начала века.
Вот что пишет об этом Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: "Голод 1901 г. в 17 губерниях центра, юга и востока России, голод 1905 г. (22 губернии, в том числе четыре нечерноземных, Псковская, Новгородская, Витебская, Костромская), открывающий целый ряд голодовок: 1906, 1907, 1908 и 1911 гг. (по преимуществу восточные, центральные губернии и Новороссия)". Каждую весну, когда кончался хлеб, крестьяне, спасаясь от голодной смерти, огромными толпами вместе с семьями бежали в города, надеясь там найти работу и пропитание.
И хотя в деревне уже были образцовые помещичьи хозяйства, в которых крестьяне жили относительно благополучно, и небольшой процент зажиточных крестьянских хозяйств, а в городе были образцовые фабрики, на которых рабочие жили в хороших условиях и неплохо зарабатывали, а их дети учились в школе, - эти "образцы будущего" тонули в море российской нищеты, бесправия и неустройства социальных низов.
Далее, страшный шок поражения России в Русско-японской войне очень болезненно затронул все социальные слои империи, зародив во всех этих слоях сомнения в дееспособности - и, значит, легитимности - императорской власти.
И, наконец, шок Кровавого воскресенья 9 января 1905 г., когда 150 тысяч мирных заводских рабочих, шедших вместе со своими женами и детьми с иконами и хоругвями вручать петицию императору, была встречена оружейными залпами, - стал спусковым крючком революции.
В этой революции императорский двор особенно встревожило соединение организованных стачечных выступлений городских рабочих, мощных волн стихийных крестьянских бунтов, сопровождавшихся поджогами помещичьих усадеб и убийствами помещичьих семей и явно нараставшего брожения в армии и флоте (в частности, восстания на броненосце "Потемкин" в июне 1905 года).
Главный "герой этого времени" Петр Аркадьевич Столыпин буквально за день до начала открытия первого заседания Думы в письме к жене так охарактеризовал свое видение ситуации и свою роль в ней: "Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он поддержит, вразумит меня".
Еще один выдающийся державник и либерал-государственник - Борис Николаевич Чичерин, также хорошо понимавший все трудности конституционных преобразований в России с ее, как он говорил, "укоренившимися веками раболепством, с одной стороны, и легкомысленным либерализмом - с другой", накануне XX столетия писал: "Ныне Россия управляется отребьем русского народа, теми, в которых раболепство все превозмогло"… И только ограничение самодержавия может "дать вздохнуть тем здоровым элементам, которые таятся в недрах русской земли".
Именно на этом фоне в высшей российской власти окончательно укрепилось понимание необходимости политических перемен. Однако в том, какими должны быть перемены, мнения во всех сословиях империи были очень разные.
Были влиятельные аристократические группы, которые считали необходимым ограничение императорской власти Земским собором допетровского типа, с сохранением всех сословных привилегий дворянства и ограничением любых свобод других сословий, включая их право на гражданское представительство. Эта, по сути феодальная, аристократия, даже развитие реформ Александра II Освободителя, включая крестьянскую и судебную реформы, считала чрезмерной "вольностью", недопустимой и разрушительной для власти и общества. Именно эта аристократия проталкивала первоначальный проект будущей Думы, составленный министром внутренних дел Александром Булыгиным, по которому эта аристократия получала особые, несравнимые со всеми другими сословиями, права и одновременно могла ограничить власть императора.
Далее, была очень мощная и укорененная бюрократия, которую во всех смыслах устраивала ее роль "связующего звена" между народом и властным императорским абсолютизмом. Эта своевольная и в значительной части коррумпированная бюрократия не хотела вообще никаких перемен. Она сполна пользовалась плодами возможностей, выражаемых русскими пословицами "до Бога высоко, до царя далеко", "Пока до начальника доберешься, раз десять споткнешься", а также совсем уж откровенной: "Мы у матушки-России детки, она наша матка - ее и сосем".
Были также очень влиятельные группы, считавшие необходимым переход России к конституционной монархии британского образца, с законодательным парламентом от всех сословий.
Были группы, мечтавшие о республиканском типе правления парламентского (Швейцария) или президентского (Америка) типа.
Были широкие "прогрессистские" политические группы самого разного состава - от разночинной и дворянской интеллигенции до определенного слоя властных аристократических элит, которые считали необходимой радикальную смену государственного устройства в направлении расширения гражданских свобод. Но и все эти группы - от конституционных демократов до эсеров и социал-демократов - также очень по-разному понимали и представляли тот новый тип власти и государственности, который должен был заместить и заменить царский абсолютизм новыми свободами. И очень по-разному представляли путь к такой власти и таким свободам. В том числе не только звали Русь к топору, но и развязывали, под флагом борьбы за свободы, жестокий террор против сановных фигур империи.
И были, наконец, широкие народные массы, которые требовали этих самых свобод и в которых шок Кровавого воскресенья девятого января 1905 года породил вполне массовое ощущение неправедности власти. И снизу, от широких народных масс, зрело и выплескивалось революционными эксцессами нетерпение, связанное с острейшим пониманием того, что так дальше жить невозможно.
Особо подчеркну, что разноголосица мнений и стремлений в отношении необходимых России политических перемен была налицо не только в разных слоях общества, но и в высшей элите империи.
Так, например, граф Сергей Витте, председатель кабинета министров и фактический автор царского Манифеста 17 октября 1905 г., предполагал трансформацию страны в конституционную монархию и говорил: "…Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы". Министр внутренних дел (до 1905 г.) Вячеслав Плеве считал, что "Всякая игра в конституцию должна быть пресекаема, а реформы, призванные обновить Россию, по плечу только исторически сложившемуся у нас самодержавию". А обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев был убежден в том, что любые масштабные перемены государственного строя для страны губительны, и писал: "Что Конституция, что Собор - один конец для России".
Именно этот раскол в элите империи предопределил и двусмысленный, и половинчатый характер царского Манифеста, и избирательную систему сословных курий с преимуществами для помещиков, и крайне ограниченные - по сути, не законодательные, а законосовещательные - полномочия Думы.
И именно давление народного нетерпения на думских депутатов предопределило тот максимализм многих призывов с думской трибуны, который подогревал и радикализовал это народное нетерпение. И внушал ужас не только имперской власти и бюрократии, но и широким массам российских обывателей.
Были ли в составе Первой Думы и высшей российской политической элиты влиятельные фигуры, призывавшие правительство и Думу остановить политическую войну и перейти к содержательному диалогу о том, какие законодательные реформы, в том числе аграрная реформа, и в каком порядке необходимы и возможны? Разумеется, были. Но их голоса тонули в хоре властных окриков и революционных призывов.
В Думе первого созыва, которую называли "Думой народного гнева", были сильны позиции левых фракций. Достаточно сказать, что всего за 72 дня своей работы депутаты приняли без малого 400 запросов о незаконных действиях правительства, они отказались осудить политические крайности, в том числе террор против власти, и т.д. Но главное, что явилось причиной роспуска Первой Государственной Думы, - это ее заявление по аграрному вопросу, в котором подчеркивалось, что Дума не отступит от овладевшей уже крестьянскими массами идеи принудительного отчуждения частновладельческих помещичьих земель.
Аграрная реформа, ставшая к тому моменту, без преувеличения, делом жизни Столыпина, являлась не просто важным элементом начатой в стране очередной модернизации. Именно эта реформа была призвана разрешить копившиеся столетиями проблемы, которые в начале ХХ в. проявили себя в таких уже очевидных для очень многих последствиях, как нелегитимность в глазах крестьянства помещичьей собственности на землю (а в аграрной стране это был главный объект собственности) и глубокий социокультурный раскол между помещиками и крестьянством, т.е. между двумя основными социальными классами, составлявшими опору российской государственности.
Причины такого положения дел связаны с тем, что все реформы в России обслуживали "государево, а не народное дело" и что власть, ориентирующаяся в ходе реформ на дворянство, постоянно игнорировала интересы широких крестьянских масс, подрывая таким образом внутреннее единство российского народа.
К началу работы Первой Думы страна подошла с таким запутанным клубком нерешенных проблем, что до сих пор очень трудно понять, сохранялась ли еще на тот момент возможность их мирного решения посредством в том числе и аграрной реформы. Оставались ли еще у России в запасе те 20 лет покоя, на которые так рассчитывал Столыпин?
И здесь я хотел бы напомнить, что знаменитой фразе Столыпина - "Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней Poccии" - предшествовали очень важные слова: "Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа - вот девиз для нас всех, русских". Слова Столыпина о необходимости взаимного доверия между созидательными силами страны являются ключевыми для понимания сложившейся ситуации, потому что суть всех основных проблем России на тот момент заключалась в том, что уже не было доверия ни между основными социальными классами, ни между элитами, ни между русским народом и носителем самодержавной власти. То доверие, на котором основывался когда-то "старый мир", к этому времени, скорее всего, было уже разрушено "до основанья".
Отечественные юристы-социологи, такие как М.М. Ковалевский, С.А. Муромцев, Н.А. Гредескул, глубоко изучавшие социальный контекст жизни права, наверное, как никто другой, понимали те сложности, которые неизбежно станут на пути модернизации российских социально-экономических и политико-правовых отношений. Поэтому, будучи приверженцами правового и демократического развития России в рамках конституционной монархии, они отвергали некритичное заимствование зарубежных политико-правовых форм, подчеркивали необходимость постепенных преобразований, учитывающих готовность общества к обновлению и его способность адаптироваться к переменам без социальных потрясений.
А представления о том, что традиционную общинную нравственность россиян можно заменить идеей личного обогащения, Ковалевский считал наивными. "Я могу понять тех, - не без иронии говорил он, - кто становится на ту точку зрения, что можно всем пожертвовать, чтобы дать стране обогатиться. Это та мысль, которой держались американцы… Те, кто указывает нам на неограниченную свободу личной собственности как на условие быстрого хозяйственного преуспеяния России, мысленно переносит нашу крестьянскую деревню в американскую среду". У этого ироничного высказывания очень глубокий подтекст, связанный с пониманием того обстоятельства, что реформы могут быть успешными только тогда, когда они сохраняют социокультурный код того социального слоя, чья жизнь и судьба становятся объектом чьих-то реформаторских усилий. Чтобы пояснить, о чем идет речь, достаточно сказать, что в русском языке слова "крестьянин" и "христианин" (т.е. носитель христианской нравственности в ее православной коннотации), по сути дела являются синонимами.
Думаю, что реформаторы (и прежде всего сам Столыпин) недооценили значение для основной крестьянской массы религиозно-нравственной составляющей той системы взаимной общинной поддержки, которая позволяла выжить в голодные годы, после смерти кормильца, после пожара и т.д. И которая создавала ощущение надежности и, что очень важно, справедливости такого социального порядка. Реформа Столыпина шла вразрез с этими базовыми ценностями, выражающими представления общества о справедливости, не предлагая им адекватной замены. А, с другой стороны, отказ правительства от думских проектов принудительного отчуждения хотя бы части помещичьей земли в ситуации, когда идея справедливости "черного передела" помещичьих земель уже давно завладела крестьянской массой, также работал против правительственного проекта модернизации социально-экономической жизни села.
Непосредственный наблюдатель этих событий, а впоследствии один из выдающихся социологов Питирим Сорокин в своей работе "Социология революции" так охарактеризовал главное отличие между революцией как акцией разрушения и реформой как созидательным процессом. Реформа, писал он, "не должна насиловать человеческую природу и противоречить основным ее инстинктам". Основной социальный инстинкт человека - инстинкт солидарности - основывается на чувстве справедливости, которое присуще тому или иному исторически конкретному человеческому сообществу. И если реформа идет вразрез с чувством справедливости данного социума, то это уже не реформа, а что-то иное, чреватое революцией, которую он расценивал как социальную катастрофу.
Почему же страна не сумела использовать шанс на мирную трансформацию? Почему люди, олицетворявшие собой идеи народной свободы и государственной силы, не смогли найти общий язык друг с другом, сделав таким образом катастрофу неминуемой? Почему это произошло? Почему не удалось тогда прийти хотя бы к консенсусу на уровне элит, столь необходимому для поиска, достижения, можно сказать, построения (потому что это большая кропотливая работа на длительную перспективу) реального общественного согласия?
Главная причина, по моему убеждению, была в том, что в тогдашней России вообще НЕ БЫЛО НИ УСТОЙЧИВОГО ПРАВОСОЗНАНИЯ, НИ МАССОВОГО ДОВЕРИЯ К ПРАВУ И ЗАКОНУ. Его не было ни во власти, ни в образованном слое, ни в широких народных массах.
Образованные юристы были. Были и великолепные правоведы. Среди них - Сергей Муромцев (председатель Первой Государственной Думы), Максим Ковалевский и Лев Петражицкий - ее депутаты.
Однако повторю, массового правосознания, уважения и доверия к праву - не было. Русские пословицы типа "закон что дышло, куда повернешь - туда и вышло", "закон что паутина, шмель проскочит, муха увязнет" - именно об этом.
Как следствие, в 1906 году в России не было не только полноценной законодательной рамки для конструктивного диалога между новоизбранной Думой и императорской властью, но и внутренних психологических оснований для такого диалога у его участников. И вместо этого диалога каждая из сторон, подогреваемая взаимной нетерпимостью, выдвигала неприемлемые для другой стороны запросы, предложения и условия.
Этот "диалог глухих" - причем в условиях глубокого социально-экономического кризиса и "бунташных эксцессов" революции - в очень большой степени парализовал власть и одновременно радикализовал общество. Которое, подчеркну, уже тогда начало скатываться к безгосударственности. Напомню, в частности, что в некоторых губерниях к низовым протестным акциям революции и массовым стачкам начали присоединяться солдаты, офицеры и даже полицейские чины.
Стоил ли удивляться тому, что Первая Дума была распущена царским указом уже летом 1906 года, и что избранная той же осенью и по тем же правилам Вторая Дума оказалась в отношении к власти еще радикальнее первой и просуществовала немногим дольше?
К чему я совершил этот экскурс в историю?
К тому, что наша Россия подошла к началу 1990-х годов с уровнем правосознания ненамного более высоким, чем в начале прошлого века. И потому меня очень тревожила - особенно на рубеже 1993 года, в момент начала противостояния между Верховным Советом и президентом России - слишком напрашивающаяся аналогия с событиями 1906 года. А еще больше меня встревожило то, что эта аналогия осенью 1993 года превратилась в трагическое повторение истории в виде расстрела парламента из танков.
К счастью, тогда России удалось удержаться от скатывания к безгосударственности. И в этом, я убежден, огромная роль и большая заслуга принадлежит ценнейшим приобретениям - нашей новой Конституции и созванной на базе этой Конституции Государственной Думе. Эта Дума сегодня находится уже накануне выборов в седьмой созыв и, как мы видим, выдерживает испытание временем.
Наша Государственная Дума является не законосовещательным, а полноценным законодательным органом, избранным на основе максимально широкого народного представительства. Она является современным демократическим парламентом, который на основе Конституции принимает законы, имеющие, как и Конституция, правовое верховенство на всей территории нашей страны.
Является ли это основанием для того, чтобы "почивать на лаврах"?
Убежден, что не является. Не является прежде всего потому, что и в элите нашей, и в обществе нашем, и в наших государственных, в том числе правовых, институтах еще нет того прочного и устойчивого правосознания, дефицит которого на исторических переломах уже не раз приводил нашу Россию на край пропасти.
Признаки этого дефицита правосознания нередко наблюдаются на всех уровнях нашей социально-государственной системы. И в непродуманных законопроектах (и такое, увы, бывает), и в неправосудных судебных приговорах, и в рецидивах так называемой "параллельной криминальной юстиции".
Я понимаю, что в России, которая исторически никогда не обладала развитым массовым правосознанием, быстро приобрести такое правосознание невозможно. В странах, на которые нам предлагают равняться в правовой сфере, эта задача решалась веками, и только за эти века массовое уважение к праву превратилось в устойчивую привычку, вошло, что называется, в плоть и кровь. Однако и в этих странах - вновь подчеркну, за века! - эта задача, тем не менее, полностью не решена. А нашей правовой демократии пока что меньше 25 лет.
Но я убежден в том, что Россия может - и должна - взять этот "правовой барьер". Это одна из важнейших задач власти, представительных институтов и того гражданского общества, которое, как мы видим, сейчас активно формируется в стране.
Сейчас, когда Россия оказалась перед лицом новых мощных вызовов кризиса и резкого обострения международной военно-политической обстановки, для нас особенно важно прочно удерживать и совершенствовать правовое поле. Понимая и то, что поспешность здесь может навредить. Понимая и то, что "подмораживать" Россию по рецепту обер-прокурора Синода Константина Победоносцева - нельзя. Слишком остра для страны необходимость быстрого развития, необходимость приобретения полноценной конкурентоспособности во всех сферах политики, экономики, науки, культуры, социальной жизни.
Чему учит первый опыт парламентаризма в России
Но при этом мы обязаны помнить и принимать во внимание уроки Первой Государственной Думы начала ХХ века. А главные из этих уроков, по моему убеждению, следующие.
Категорически недопустим элитный раскол в стране. Недопустим потому, что такой раскол парализует власть и обессиливает общество. А мы, увы, сегодня видим немало признаков такого раскола и в прессе, и в действиях некоторых наших политических "элитариев".
Необходимым условием успеха той широкомасштабной социальной трансформации, которая осуществляется сейчас в постсоветской России, является общенациональное согласие по вопросам справедливости формирующегося общественного устройства. Очевидно, что такое согласие должно быть достигнуто прежде всего на уровне элит. Но также очевидно и то, что никакой консенсус элит не способен компенсировать отсутствие глубинного согласия между основными социальными силами.
Реальное общественное согласие надо вдумчиво и последовательно выстраивать, учитывая в том числе и соответствующий исторический опыт нашей страны. Здесь не стоит полагаться на стихийное развитие ситуации, этим процессом можно и нужно управлять. Поэтому для преобразований такого масштаба крайне необходима сильная власть. Но важно понимать и то, что власть сильна прежде всего своим духовным единством с народом и его поддержкой. В этом смысле можно сказать, что легитимность и эффективность власти - это две стороны одной медали.
Общественное согласие не может быть достигнуто там, где не преодолен социальный раскол, одним из наиболее ярких проявлений которого является резкая имущественная дифференциация населения. Произошедшая сто лет назад революция и выстроенный по ее итогам социализм представляли собой попытки насильственного преодоления такого раскола. Мы должны сделать это путем реформ.
Реформирование общественной жизни, в отличие от ее революционной ломки, предполагает духовно-нравственную преемственность в развитии общества, сохранение целостности социокультурного кода нации и прежде всего тех базовых ценностей, в которых выражены представления общества о справедливости.
Категорически недопустимы такие попытки борьбы за "лучший строй", в которой возможно обрушение страны и ее народов в фактическую безгосударственность. А мы, увы, нередко слышим подобные призывы наших видных политиков. То они призывают к принятию новой Конституции (то есть фактически как в 1906 году, к созыву Учредительного собрания). То они призывают к срочному превращению страны в парламентскую республику (вновь ремейк предложений Первой Думы!).
Некоторые из таких политиков идут еще дальше и вновь - как на заре ХХ века - призывают к свержению российской власти "революционным путем", выводя на площади "возмущенных граждан" и даже испрашивая для новой революции "поддержку внешних сил".
Все это, повторю, слишком похоже на требования и призывы новоизбранных депутатов Первой Думы 1906 года. И заставляет вспомнить о предупреждающих прозрениях и "либеральных" и "консервативных" политиков той эпохи - например, Сергея Витте и Петра Столыпина. Которые настаивали на постепенности, осторожности и непременном строгом правовом оформлении политических реформ.
В связи с этим не могу не привести тезис нашего выдающегося правоведа Бориса Чичерина, который мне представляется очень актуальным. Чичерин еще в конце XIX века говорил об императиве утверждения в стране прочной и эффективной правовой системы и писал: "России нужны либеральные меры и сильная власть". Я убежден, что преодолеть нынешний кризисный перелом наша Россия сможет только на основе права и совместными усилиями гражданского общества, сформированных политических институтов и сильной президентской власти.
Продуманная правотворческая активность Государственной Думы может и должна в этом преодолении играть очень важную роль.