Соломон Волков: Молодежь находит у шестидесятников "душевный витамин"
Соломон Моисеевич, давайте сразу спрошу: а вы сами - не шестидесятник? То есть, вы себя ощущаете "соучастником" или "свидетелем, наблюдателем" этой эпохи?
Соломон Волков: Я ощущаю себя свидетелем и летописцем - этаким, пардон, Пименом.
Но вот шестидесятники, ваши давние собеседники, приятели или неприятели, когда-то молодые и раздвигавшие горизонты, теперь - герои мелодрамы, многосерийного водевиля. Вы помните их жесты, их позы, их романы и стихи - а теперь их имитируют актеры, похожие и загримированные. Как вам такая встреча?
Соломон Волков: Ощущение вообще очень странное. Какое-то неуютное и неудобное. Будто люди, с которыми ты что-то обсуждал, пил, спорил или соглашался, виделся реже или чаще, превращаются в памятники. Пусть даже видишь их в изображении актеров самых замечательных.
Почему же памятники? Откуда же у памятников возьмутся та-а-акие таинственные страсти: в кино герои чем только ни занимаются! Суровая действительность их заставляет принимать немыслимые позы. А вы говорите.
Соломон Волков: Да, странная история: а я задумался о памятниках. Многим из них уже действительно поставили - видел в разных местах: Довлатову, Окуджаве, Бродскому... Но, при больших или меньших дарованиях скульпторов, все эти бюсты, барельефы, монументы слабо соотносятся с теми живыми, которых ты знал. Адекватен для меня один памятник - Пушкину в Ленинграде, работа скульптора Аникушина. Тут и суть, и портретное сходство. Скажете, это потому, что я с Пушкиным не встречался? Это правда, собеседником моим он не был. И все же.
Скажем, со скульптором Пушкину повезло. А у остальных все сводится к попыткам ухватить какие-то внешние черты, приправив неким символическим смыслом. Это редко выходит удачно.
Но если зеркало кривое - какой в нем смысл? Кто-то считает: зрители или читатели не обязательно видели в глаза самих героев, а, скажем, в телесериале хотя бы стихи послушают. Тем более, артисты симпатичные.
Соломон Волков: В этом есть логика: наверное, молодым поколениям это помогает открыть для себя и мотивы, и смысл, и символику этих фигур. И в этом смысле, конечно, нужно и прозу такого рода, и экранизацию только приветствовать. Если телевидение, первый наш российский канал, такие вещи заказывает и показывает, - значит есть на это запрос общественный. Радует сам факт, что 60-е годы не ушли в небытие, а, наоборот, на мой взгляд, все больше и больше востребованы по целому ряду причин.
Не так уж много осталось документальных кадров с этими фигурами. О Высоцком есть, хотя почти не осталось его театральных работ. О Бродском немало. По-моему, меньше об Аксенове. Мне как-то мало попадался на глаза Окуджава… При желании и молодое поколение может найти что-то - даже немногие кадры хроники позволяют увидеть, как эти люди на самом деле говорили, в чем их обаяние, физическое или личностное.
Евтушенко на мой вопрос о "Таинственной страсти" Аксенова ответил как-то очень нервно: зачем он это написал, зачем это было нужно? Андрей Вознесенский отшучивался, прочитав книгу Аксенова: ну что с него взять, это же роман, миф - не стоит искать в нем точности и воспринимать всерьез. Если это так, то что добавляет в нашем понимании шестидесятников этот роман?
Соломон Волков: Вы знаете, я понимаю мотивы покойного Василия Павловича. Мне кажется, он здесь заострил определенную литературную традицию. В первую очередь, острота эта связана с "Алмазным венцом" Валентина Катаева, произведением 1978 года. Аксенов ведь очень высоко ценил прозу Катаева - и говорил мне об этом не раз. При том, что чисто человеческие качества Катаева его не приводили в восторг, - он отдавал должное: Катаев все же был пионером, первопроходцем такой свободной, раскованной, слегка эпатажной прозы. Я люблю и "Святой колодец", и "Траву забвения", но "Алмазный мой венец" - шедевр, действительно замечательная проза. И оттуда Аксенов взял этот прием - именовать реальных персонажей узнаваемыми псевдонимами. Хотя мне кажется, Аксенов уступил Катаеву в этом соревновании. Катаевские псевдонимы были смысловыми, яркими, вот навскидку: Мандельштам - Щелкунчик, Багрицкий - Птицелов, Олеша - Ключик, Пастернак - Мулат... Эти их новые имена запоминаются накрепко - стоит один раз прочесть "Алмазный мой венец"...
Аксенов тоже вкладывал какие-то смыслы в псевдонимы. Это такие смыслы "для своих". Скажем, Вознесенский у него Антон Андреотис - и это рифмовалось с девичьей фамилией актрисы Татьяны Лавровой (Андриканис). В случае с Рождественским фантазии хватило лишь на фамилию Эр. Окуджаву просто сделал созвучным Кукушем Октавой. В книге это еще читается, когда же персонажей фильма, как бы живых людей, именуют Кукушами или Ралиссами - нелепо…
Соломон Волков: Аксеновские псевдонимы вычурноваты, и из-за этого, в частности, запоминаются не так, как катаевские. Стиль катаевской прозы, так называемая моветонная, "плохая" проза, очень сильно повлиял на позднего Аксенова. Но сравнение здесь все же в пользу Катаева. Причиной может быть то, что все-таки Аксенов этот роман сам как бы до конца не обработал, не успел. По мнению, скажем, Анатолия Гладилина, который был в друзьях с Аксеновым, Василий Павлович еще поработал бы над этим произведением. Вышло сыровато.
И вот еще любопытно. Катаев в своей книге не соревнуется ни с Командором - Маяковским, ни с Синеглазым - Булгаковым, ни с Королевичем - Есениным. Читатель чувствует, что автор как бы признает своих друзей и знакомых первыми. Аксенов же числит себя первым в этой компании. Это совершенно другая авторская позиция. Кстати, очень типична для поколения шестидесятников.
Ну да, тот же Вознесенский заявлял решительно: "поэт всегда - или первый, или никакой".
Соломон Волков: Первое впечатление, которое может вынести читатель или зритель, - смотри, какая веселая и дружная компания. В каком-то смысле это справедливо по отношению к первому периоду шестидесятничества. Начало этого движения напоминает о традиции творческого коллективизма ранних советских времен, до начала 30-х годов. Идея коллективной, бригадной, если угодно, работы была очень популярной - ЛЕФ, РАПП, "Серапионовы братья", все объединялись и держались дружно. Даже если внутри - могли цапаться между собой. После того, как Сталин в 1932 году, как мы помним, все это дело прикрыл, организовалось некое единое поле советской литературы - и все это исчезло.
А у шестидесятников этот дух объединения в значительной степени был связан с кругом журнала "Юность", который возглавлял в те годы именно Катаев (за что они все были тогда ему благодарны). Вот это чувство коллективизма меня поражает. Оно перетекало во взаимодействие разных областей искусства. Они писали друг о друге, сегодня такого нет: Ахмадулина сочиняла стихи о Евтушенко, Евтушенко об Ахмадулиной. Вознесенский и Евтушенко тоже друг о друге писали, обменивались публикациями приватных писем. Аксенов писал об Эрнсте Неизвестном, тоже замечательном шестидесятнике в рассказе "Жаль, что вас не было с нами" (там это Яцек Войцеховский), в "Ожоге" (Хвастищев).
Не только художники были близки к шестидесятникам - и композиторы…
Соломон Волков: Конечно, Родион Щедрин написал "Поэторию", в которой не просто использовал стихи Вознесенского, но сделал поэта наряду с Людмилой Зыкиной актером, исполнителем. После смерти Вознесенского это сочинение стали исполнять и другие чтецы - но тогда казалось, что написано специально, чтобы Вознесенский выходил на сцену и потрясал аудиторию невиданным энергетическим напором.
Другой пример. Дмитрий Шостакович написал два важнейших произведения. Все знают 13-ю симфонию, может быть, меньше, - "Казнь Степана Разина". Композитор уровня Шостаковича взял за основу "Бабий Яр" и другие стихи Евтушенко, по поводу чего, между прочим, многие знакомые композитора фыркали: что это такое - писать на Евтушенко? А Шостакович Евтушенко и его поэзию защищал всячески, для него это было очень и очень важно. Это, между прочим, абсолютно не типичная ситуация, и для западной культуры тоже. Никто же не написал на стихи Аллена Гинзберга. А Шостакович на евтушенковские тексты - написал. И это тоже типичная психология шестидесятничества.
Вы хотите и Шостаковича причислить к шестидесятникам?
Соломон Волков: Мы привычно замыкаемся на одном круге имен: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Аксенов, Окуджава, Рождественский туда добавляется. А на самом деле шестидесятничество включает в себя и Шостаковича того периода, безусловно. И Бориса Слуцкого. И Родиона Щедрина с Майей Плисецкой. Вознесенский и Плисецкая обменивались восторгами. Это очень плодотворный обмен кровью. Кровь циркулировала. Одна фигура подпитывала другую, причем, даже за пределами своего поля. Литература переходила в музыку. Еще абсолютно замечательная фигура - я считаю его великим композитором, который тоже объединял шестидесятников, - это Микаэл Таривердиев.
О нем часто забывают, говоря о шестидесятниках, - что, конечно, несправедливо…
Соломон Волков: Для меня лично в 60-х годах, когда я был еще юношей, невероятно важным событием была премьера - Таривердиев ее назвал оперой для молодых "Кто ты?". В 1966 году ее поставил Борис Покровский, может быть, величайший оперный режиссер XX века. Покровский с выпускным курсом ГИТИСа, где он преподавал, поставил оперу сначала в учебном театре, а потом приезжал с этим спектаклем в Ленинград, где он меня абсолютно потряс.
Я профессиональный музыкант, оперу, конечно, знаю, люблю - но тогда не мог себе представить, что может быть такая современная опера, которая касается меня лично, моих чувств и проблем. Я не сравнивал ее, может быть, с Моцартом, - но то, что эта опера говорила на языке, который был "моим", естественным, волнующим, актуальным, - это совершенно меняло картину. Маленький оркестрик, Таривердиев играл на фортепиано. Музыка на тексты главных шестидесятников.
Таривердиева вдохновила книга Аксенова "Пора, мой друг, пора". И сам вопрос "Кто ты?" шел от Вознесенского: "Кто мы - фишки или великие". Там звучит это стихотворение, положенное на музыку. Там же - и "Весенней ночью думай обо мне" Евтушенко. Таривердиев объединил всех - Аксенова, Вознесенского, Евтушенко. И там же были стихи Михаила Львовского "На Тихорецкую", и стихотворение Кирсанова "Лиля Брик"… Это было грандиозным событием.
Вы не общались тогда с Таривердиевым?
Соломон Волков: Спустя какое-то время, в 1969 году, я сделал интервью с Микаэлом Леоновичем. Оно вызвало в музыкальных кругах большой шум. Таривердиев говорил о своих поисках нового оперного языка: все эти современные многоактные оперы по классическим образцам мало кого интересуют - новые оперы должны говорить с современной аудиторией новым языком. Хренников, возглавлявший Союз композиторов, тогда возмутился страшно, и у Оли Кучкиной, которая тогда напечатала интервью в "Комсомолке", были неприятности. Публика принимала все это с восторгом, но из-за этой негативной реакции сверху развития не получилось - а ведь жаль, русская опера могла найти совершенно новые, неведомые пути. Да, а какие замечательные у Таривердиева работы в кино! Вспомнить хотя бы музыку к фильму "Мой младший брат" - это 1962 год, по "Звездному билету" Аксенова.
На шестидесятников принято смотреть, как на диковинку абсолютно советскую - а ведь они точно вписывались в мировой культурный контекст, разве не так?
Соломон Волков: Недавно пересмотрел фильм Михаила Калика "Любить…", где потрясающе переложено на музыку стихотворение Евтушенко "Ты уходишь, как поезд". В 60-е годы я мало видел французских фильмов, эту "новую волну", Трюффо, Годара и компанию - потом уже насмотрелся. Но сейчас я могу сказать, что это был какой-то общий дух, необыкновенное сходство в настроении, стилистике - с тем, что делалось в 60-е годы на Западе. Колоссальным достижением шестидесятничества стало и то, что их стилистические поиски шли вровень, а часто и влияли на культурные течения Запада.
Вениамин Смехов поставил спектакль по Евтушенко - на Таганке были аншлаги. В Политеатре читали шестидесятников - аудитория Политехнического (пока его не закрыли на ремонт) была забита выше крыши. Сплошь молодежью! Какой-то ренессанс шестидесятничества - точнее, интереса к нему. Откуда это?
Соломон Волков: Так я и говорю, не было бы этого интереса, Первый канал не стал бы уделять этому столько внимания. И на других каналах, и в театре этого не было бы. А оно есть. Искусство шестидесятых востребовано. И востребованность очевидно возрастает.
Вы знаете разгадку: почему?
Соломон Волков: Чем было шестидесятничество? Попыткой после крушения "старосоветских" идеалов, связанного с разоблачением культа личности, выстроить какую-то новую систему идеалов. Дать место личной жизни, которая была практически изгнана из культуры. Дать место отдельному голосу - когда человек говорит от себя (так, что это интересно и другим) и про себя, а не только на темы производственных планов. Причем, и этот идеализм, поиск новой системы идеалов, опять-таки объединяет российских и западных, европейских и американских "шестидесятников". С общей для них иронией и скепсисом по отношению к тому, что отвергается, и даже по отношению к самим себе - что тоже было необычно. Где вы видели в литературе 40-50-х годов иронию главного положительного героя по отношению к самому себе и к своим друзьям? А у того же Аксенова ее навалом.
И это, мне кажется, сейчас очень востребовано. Я побывал в Москве в этом году. Походил с приятелем по улицам, зашел в какие-то магазины, офисы, где у него были дела. Что меня поразило: у служащих в этих офисах и магазинах, молодых ребят лет по 20, в глазах пустота, какая-то оледенелость. Все, кто вокруг, кажется, для них просто враждебные фигуры. Мне показалось - или хотелось бы так думать - что эти вот ребята с пустыми глазами могли бы искать какие-то идеалы в эпохе 60-х. Там уж точно не было ни равнодушия, ни такой личной озлобленности, направленной не на что-то конкретно, а на все вокруг. Причем, это тоже - во всем мире. Поиски идеала сейчас очень востребованы. Люди хотят во что-то верить. И молодежь находит этот витамин душевный в творчестве шестидесятников.
Как видно, не только молодежь. Вот и нобелевские академики не остались в стороне - по-своему откликнулись, вспомнили про Боба Дилана…
Соломон Волков: Я как раз хотел об этом сказать. Бобу Дилану, который был приятелем и Евтушенко, и Вознесенского, седовласые шведские профессора в твидовых пиджаках вручили Нобелевскую премию по литературе. Когда начинается очередной скандал вокруг очередной Нобелевской премии (в России это волнует всех, как нигде в мире), я всегда говорю: дамы и господа, вам кажется, что в Стокгольме сидят какие-то небожители, великие и бессмертные? Будто они спускаются с Олимпа и надевают очередному лауреату на голову лавровый венок? Да нет, сидит компания шведских профессоров. Вообразите себе любую известную вам компанию западной профессуры, и вы получите представление о том, кто решает судьбы Нобелевской премии. Сейчас им всем лет по 60-70 и они вспомнили про времена своей молодости, когда песни Дилана звучали в их головах день и ночь. И наградили его. Да, первый бард. Да, Нобелевский комитет снял шапку перед шестидесятыми.
Ваши телевизионные "Диалоги с Евгением Евтушенко" показали уже не в первый раз. Евтушенко, которого привыкли упоминать в одном ряду с Вознесенским, подчеркнуто обходит в фильме это имя - и разбирает давние распри с Бродским. Если внимательно посмотреть сериал "Таинственная страсть", в котором многое расходится не только с действительностью, но и с самим романом, - можно заметить, как и там перемещаются фигуры, переставляются акценты. Иногда кажется, что в 90-е так быстро "затоптали" шестидесятников как раз и потому, что они так увлеклись выяснением отношений, кто первый, кто второй… А многое из ваших диалогов с Евтушенко осталось за кадром? Из них не получится новая книга?
Соломон Волков: Книгу надо когда-то сделать, она бы получилась небезынтересной. Записали мы с режиссером Анной Нельсон около 50 часов, использовано всего часа три. Там он много читал стихов. Его внимательное отношение к текущей поэзии восхищает. Это с одной стороны. А с другой - вспомним, что роман Аксенова называется "Таинственная страсть", и сам Аксенов несколько лукаво расшифровывал название: это поэзия. На самом деле, как мы понимаем, тут зашифрована строчка из стихотворения любимой им Беллы Ахмадулиной: "К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи". Тут есть некий сигнал шестидесятничеству, не очень радостный. Ведь их "коллективизм", о котором мы говорили, стал постепенно испаряться.
Вознесенский еще в 71-м году написал в своей "Песне акына": "И пусть мой напарник певчий,/ Забыв, что мы сила вдвоем,/ Меня, побледнев от соперничества,/ Прирежет за общим столом". Более откровенно сказать было невозможно. На что в 74-м году Евтушенко ответил "Плачем по брату", и там тоже были жесткие строки: "Сизый мой брат, я прошу хоть дробины,/ зависть мою запоздало кляня,/ но в наказанье мне люди убили/ первым - тебя,а могли бы - меня".
Думаю, многие читатели даже не подозревали, что этот обмен сокровенными думами на воздушных путях здесь уже перешел в пикировку. Соперничество нарастало, отношения стали совсем прохладными и к концу 70-х - началу 80-х годов шестидесятники как группа перестали существовать. Ахмадулина снимала посвящения со своих стихотворений. Вознесенский через газету поздравлял Евтушенко в 2005 году с днем рождения: "демоны скорби и печали разделили наши поэтические пути и пути жизни давно и, быть может, бесповоротно". Довольно горькие строки, но, к сожалению, реальность. Об этом в частности, и роман Аксенова, если его читать внимательно - хотя в романе он гораздо сдержаннее, чем бывал в приватных разговорах.
У вас, я знаю, есть своя классификация - пра-шестисятники, пост-шестидесятники. Кого вы к ним относите?
Соломон Волков: Пра-шестидесятники для меня, например, - это Шостакович, Слуцкий. А пост-шестидесятники - Бродский, Довлатов, Тарковский. Есть еще две важные фигуры, не пра- и не пост-шестидесятники, по-английски это "маверик" - одиночные крупные фигуры. Они не вписываются ни в какой круг. На первый взгляд, между ними ничего общего. Это Солженицын и Ахматова.
Более разных людей себе невозможно представить. Но что интересно - между ними существовала колоссальная личная приязнь. Ахматова была в абсолютном восторге от Солженицына, когда она встретилась с ним. Называла светлым и сильным человеком. Насколько я помню, она и прозу Солженицына ценила больше прозы Пастернака. Хотя, кажется, должно быть наоборот.
Больших художников разгадать совсем не просто. К тому же они нередко лукавят, разве нет?
Соломон Волков: О том и речь. Я разделяю взгляды тех, кто в жизненном и творческом развитии больших художников видит такую... стратегию. У большинства это с очень ранней юности. Я убежден, что 15-летний Евтушенко уже видел себя будущим Маяковским. Я точно могу сказать, что 18-19-летний Бродский уже задумывался о Нобелевской премии. Это свойство гениев - ощущать себя таковыми с раннего возраста. Многие в 15 лет мечтают стать великими художниками и композиторами - а становятся единицы. Гений свою веру осуществляет - "графоман" сходит с беговой дорожки.
Когда-то Арам Ильич Хачатурян рассказал мне поучительную историю. В партийном постановлении 1948 года об антинародной группе композиторов перечислялись - Прокофьев, Шостакович, Хачатурян, все лучшие композиторы. По всей стране проходили собрания, в том числе, и в Москве - нужно было на них присутствовать и слушать, как тебя поносят с трибун, выходить и каяться. Хачатурян говорил: я возвращался с таких собраний, утыкался в подушку и плакал. А Шостакович, возвращаясь с таких собраний, садился и писал свой Первый скрипичный концерт, одно из самых великих своих сочинений. Вот в этом, говорил он, разница между мной и Шостаковичем. Замечательное признание. Хачатурян - потрясающий композитор, я очень люблю его музыку, и то, что он понимал эту разницу, уже много стоит. Об этом надо всегда помнить, когда имеешь дело с гениями.
Вот еще вопрос. Почему именно шестидесятые в каждом столетии у нас становятся такими - ключевыми? Между веком девятнадцатым и веком двадцатым можно найти множество параллелей. Там выясняли отношения "Отцы и дети", тут поколения спорили в "Заставе Ильича" Хуциева. Там соревновались, выступая на открытии памятника Пушкину Достоевский, Аксаков и Тургенев. Тут соревнуются за близость то к Пастернаку, то к Бродскому. И так далее - таких, случайных или нет, пересечений много. Будто к шестидесятым каждый век выплескивается какая-то накопленная энергия - есть в этом какая-то закономерность?
Соломон Волков: Думаю, что есть. Только, согласитесь вы со мной или нет, от века к веку страсти немножко мельчают. В XIX веке Толстой и Тургенев чуть не подрались на дуэли. Представляете, если бы Тургенев на дуэли убил Толстого? Или, наоборот, Толстой Тургенева? Хорошо, все обошлось, они просто на 17 лет перестали друг с другом общаться. Но в XIX веке споры часто решались дуэлями с непредсказуемым концом. В конце концов, мы потеряли на дуэлях двух величайших наших поэтов.
В XX веке была череда самоубийств: Есенин, Маяковский, Цветаева. Не говоря уже о репрессиях, размах которых все-таки несопоставим с XIX веком: там мы потеряли Мандельштама, Бабеля, Мейерхольда. То, что появилось в культуре, - появилось вопреки сталинской тирании. И в значительной степени было основано на духовном богатстве, накопленном еще в предреволюционной России и в первых десятилетиях XX века.
Но, если вы посмотрите, этот багаж духовного богатства все-таки неуклонно снижается, к сожалению. Скоро истекут первые двадцать лет XXI века. Разве появилось что-нибудь равнозначное тому, что было достигнуто в первое двадцатилетие XX века? Оговорюсь: это абсолютно не в укор русской культуре. Это происходит во всем мире. Может быть, XXI век сейчас только начинает накапливать силы - но он уже уступает тому, что было в начале двух предыдущих столетий. Остается надеяться на какой-то грандиозный взлет мировой культуры в будущем.
Насколько шестидесятники остаются сегодня недопонятыми, недопрочитанными, недооцененными?
Соломон Волков: Я так скажу. Для меня шестидесятники, их творчество - это золотая страница железного века. Потому что XX век был веком железным. Был в культуре век золотой, век серебряный - наступил век железный, и шестидесятничество стало одной из его золотых страниц. В антологии лучшего, что сделали шестидесятники, и проза, и поэзия, и кино, и живопись, и скульптура, и музыка. Это очень внушительно, и это надолго, навсегда.
Шестидесятники не виноваты в двух обстоятельствах, которые породили в свое время волну негатива к ним. Во-первых, в 90-е годы произошел зверский слом в ситуации в России, беспрецедентный. Думаю, мы и сейчас еще не до конца отдаем себе отчет, какой болезненности был этот слом. Изменилось отношение ко многому, и к шестидесятникам стали относиться не просто иронически, но с открытым презрением и насмешками. Но опять-таки мы знаем, что те же самые замечательные поэты Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, которые много позубоскалили в адрес шестидесятников, позже осознали, что делали это совершенно зря, - и отдают им должное.
Во-вторых, самые яркие страницы творчества шестидесятников пришлись именно на 60-е - начало 70-х. У лирических поэтов их лучшие строки рождаются чаще всего именно в молодости. Когда сорокалетний Баратынский написал "Сумерки" - я считаю, гениальную книгу, - для Белинского это было, как письмо мертвеца с того света. Отклик находила только ранняя поэзия Баратынского. К сорока годам он уже потерял связь со своей аудиторией. Он писал уже для будущего.
Так и шестидесятники потеряли в каком-то смысле связь со своей аудиторией. Очень может быть, что произойдет переоценка, и что мы, скажем, позднего Вознесенского оценим заново. Или наши потомки оценят. Это мы увидим. Невозможно предсказать, кого в какой момент прижмут к сердцу новые поколения.
Вы не верите в предсказания?
Соломон Волков: Вспомните Блока - какие у него были невероятные взлеты, при жизни, потом уже в советское время. Блок для нас замещал чуть ли не всю символистскую поэзию, которую не так много печатали. Как об этом Пастернак хорошо сказал, "и Блок был у всех на устах". Потом это опять схлынуло. На своей страничке в Фейсбуке я размещаю время от времени стихи, которые в данный момент меня волнуют. И вы знаете, кого встречают с наибольшей прохладой, даже иронией? - Блока. Образы кажутся банальными - и никого не волнует, что эти образы именно с легкой руки Блока они появились когда-то, вошли в плоть и кровь русской поэзии и были затасканы до штампов. Так же происходит и с Пастернаком. Так же, между прочим, и с Бродским. Сколько подражателей штампует, то, что было ими найдено.
Замечательно, что сейчас идет такая волна подлинного интереса к тому, что происходило в 60-е годы. А предсказания - что будет? - вечно оборачиваются конфузом. Лучше поживем - увидим.