В Большом театре прошла премьера "Снегурочки"
Стряслась некая катастрофа. Космическая, военная, социальная - неважно. Земля погрузилась в холод. В ядерную заморозку, климатическую или метафорическую - каждый решит сам. Заволокло снегом не только небеса и земли, заморожены тела, сердца и души. Мир, где уже нет любви, осталась только тоска по ней. Израненная страданиями страна, израненные безысходностью люди.
Ты приходишь в театр с июньской холодрыги, и тебе это созвучно. Но вдумаемся: антиутопия - на материале Островского и Римского-Корсакова, да еще в Большом театре! Событие, прямо скажем, нерядовое.
Ставить "Снегурочку" "как есть" сегодня все труднее. Седобородые старцы, золоченые короны, цветочные венки, декоративные онучи и картонная буколика "весенней сказки" не нагоняют тоску разве что любителям музейной пыли. Посмотрите фото классических постановок: меняются имена звезд-легенд, но визуально они неотличимы. Одна из лучших русских опер давно воспринимается не как единый музыкальный поток, а как звуковые и фабульные подводки к трем-четырем шлягерам, существующим отдельно, как в концерте. Когда-то живая опера стала замороженной: устоявшийся стереотип не давал и шагу ступить в сторону. Да и сегодня многие склонны бдительно сверять с ним каждый новый спектакль.
Но и воспроизводить эту модель снова и снова невозможно: на дворе иной век. Сказка эта уже явно "не про нас", и тем более не созвучна умонастроениям молодых. Задумав новую "Снегурочку" уже на исторической сцене, Большой театр пригласил разморозить шедевр Александра Тителя, режиссура которого не раз взрывала эталоны новым прочтением, "выращивая" свои смыслы прямиком из партитуры и заново открывая нам насквозь знакомую музыку.
Подняв глаза к порталу сцены, не видишь привычной позолоты: ослепляет белизна. Белый занавес откроет черно-белый мир: кружится снег, из сугробов торчат верхушки опор былой ЛЭП, по ним будет карабкаться, пытаясь резвиться, закутанный в пледы народ. Кровь у этого народа течет медленней, и живет он заторможенно, и чувства в нем заморожены затянувшейся стужей, и беззаботные песни про перепелов звучат уже не так резво. Сценография Владимира Арефьева от акта к акту все глубже погружает нас в эту зону погибшей цивилизации: кабинки завязшего во льду колеса обозрения, остов проржавевшего вагона, старые бочки с тлеющими углями для обогрева, бытовка, превращенная в баню для омовения уцелевших прелестниц: по-своему красивая графика разрухи, апокалипсис, ставший бытом. В нем не живут - выживают. Терпят до оттепели, которая никак не придет. Конечно, в таком антураже многие тексты либретто кажутся безумным языческим ритуалом, упованием на чудо, но и это укладывается в фантасмагорию безумных вер и надежд. Все ищут любви, беспрестанно о ней поют-токуют, а ее все нет, как нет весны и тепла. "Не вижу в них горячности любовной, исчезло в них служенье красоте…" - веское берендеево слово теперь звучит как диагноз. Самоприговором становится даже озорное "А мы просо сеяли - а мы просо вытопчем" - созидание и разрушение, ужившиеся в одном сознании. Конвульсивное веселье, жутковатый танец скоморохов завершает эту картину непоправимо израненного народа (хореограф Лариса Александрова). Обостренная образность contemporary dance здесь достигает недоступного утонченной классике трагизма. Врезается в память некто бритый, изможденный, по-собачьи жмущийся к царю. В это покорное судьбе сообщество Снегурочка-"дикарка" является с дорожным рюкзачком - как Румата в Арканар. Она - другая, и то, что ей не выжить в этом отравленном воздухе, ясно с самого начала.
Честно говоря, мы уже не помним, что, по Островскому, само ее рождение стало причиной проклятья Ярилы. Что, по словам Берендея, Солнце знает, кого карать и миловать. Что лишь ее жертвенная гибель сулит спасение берендеям. Важно, что она пыталась нести этим несчастным что-то человеческое и естественное. Что она и была лучом света, за судьбу которого страшно. Лирическая опера стала жить по своим, менее мистическим и более земным законам. Впрочем, ее метафорический смысл широк и допускает аллюзии разные, для каждого свои - от "Сталкера" до "Трудно быть богом", от магической сказки-притчи до окружающих реалий. Но любая будет неточна, и это тоже входит в код спектакля - он не претендует на прогнозы и приговоры, он вслед за Островским предлагает "ложь-намек, добрым молодцам урок". Опера, над которой хочется думать.
Поражает работа маэстро Тугана Сохиева - она скрупулезна, подробна и просторна одновременно. Миниатюрна в каждом мгновении - и масштабна. Он по-прежнему перфекционист, и к филигранной гравировке звучаний оркестра, солистов и хора невозможно придраться. Опера пропевается словно на одном непрерывном дыхании, куда включены даже необычно глубокие для оперной ткани паузы. Возникли какие-то особые чистота и естественность голосоведения, пением оркестра наслаждаешься - словно здесь и сейчас случилось рождение музыки. Здесь музыкой общаются, и пресловутые "номера" уже не остров для услады - они вплелись в общий музыкально-драматический поток.
Ольга Селиверстова в заглавной партии - открытие: голос теплый, живой, прозрачный, как капель, и такой же ритмически прихотливый. Пение кажется спонтанным высказыванием, почти импровизацией - что в таком спектакле особенно важно. Да и весь ее сценический образ резко выделяется хрупкостью из толпы кряжистых, закаленных невзгодами берендеев. Азарт новаторства не коснулся поэтического Леля: никаких контртеноров, поет по-прежнему меццо-сопрано - блистательно артистичная Александра Кадурина. Купава у Анны Нечаевой - надежная, страстная, горячая, крепкоголосая, совсем уже не сказочная - земная. Мизгирь у Эльчина Азизова - персонаж и бытовой и былинный, он привносит и в музыкальный и в ролевой рисунок столь любимый русской оперой восточный акцент (спектакль вообще вписан в обширный музыкальный контекст русской истории, включая отголоски Мусоргского и Бородина). Царь Берендей Богдана Волкова - интеллектуал, гуманист, пастырь, но тем более зловеще звучит его нежданный цинизм: "Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут…". И впрямь, восход Ярилы-солнца больше напоминает лазерную атаку, ослепляющую и уничтожающую, - что перед этим апокалипсисом две жизни! Помню, как озадачивали меня такие тирады в традиционных версиях "Снегурочки" - это бездушие в мире, толкующем о чистоте души. Им не было объяснения. Теперь и здесь вернулась логика. Финальная славица царю в этом контексте звучит уже не так ликующе.
О спектакле спорят, многие в ярости: покусились на светлое, утешительную сказку включили в зависший в воздухе хоровод нелюбви. Вечный спор о праве театра быть актуальным не угаснет, пока живо само искусство.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"