Давным-давно, когда уже случилась беда, мой товарищ Виталий Мелик-Карамов вез Колю и его жену Людмилу Поргину домой с теннисных посиделок. Больной, усталый после общения со множеством его любящих, Караченцов, казалось, дремал на переднем сиденье. А Людмила Андреевна, которую я видел мимолетно, а сейчас изредка сталкиваюсь на каких-то телепередачах, неожиданно откровенно рассказывала мне о театре. Когда произошло страшное "это", в родном "Ленкоме" ввели на главную, исконно Колину роль, хорошего актера. Зачем? Неужели нельзя было оставить в памяти зрителей первого и единственного, неповторимого и блистательного Резанова - по стечению обстоятельств тоже Николая Петровича?
И вдруг с переднего сиденья раздалось рычание. По мере продолжения рассказа оно становилось все громче, яростнее. И Людмила Андреевна замолчала, шепнув мне: "Коля очень не любит, когда при нем ругают театр".
В этом и есть весь Николай Петрович Караченцов. Он нас любил. Знаменитых и безвестных, попадавшихся на его славной дороге. Не отворачивался от толпы, рвавшейся поговорить с ним, побыть рядом. И мы, даже самые черствые и испорченные, чуяли его благородство. Оно было везде - на сцене, в жизни, на теннисном корте, где нас и свели совсем вроде бы разные дороги. Его обаяние было безграничным. Такое нельзя сыграть - он был таким. Открытым, приятным и очень понятным. Где еще вы видели актера со столь редкими зубами? А Караченцова и они неведомым образом украшали.
Однажды мы с группой совсем не театральных персонажей ввалились в самолет, вылетающий из какой-то страны в нашу. И сразу - Коля! Обрадовались, поговорили, он познакомился с моими шумными спутниками. Рассказал, что возвращаются с выступлений, пару дней давали концерты с товарищем. В чем разница? Да в том, что знаменитый товарищ, тоже народный России, сидел, насупившись, глядя в потолок, и за всю дорогу не удостоил никого из пассажиров общения. Вот так и проходит любовь к кому-то. И так она остается навсегда.
Не отношу себя к талантливому, точнее, гениальному сонму театральных критиков, которому только и дано ставить оценки нашему театру. При нынешней сплошной работе вырваться мне куда-то трудно. До чего ж я отстал. Но все спектакли Николая Караченцова смотрел.
Не раз и до случившегося с Николаем Петровичем слышал я авторитетно-убедительное: "Может, и "Лебединое озеро" с "Жизелью" тоже снять из репертуара в связи с кончиной Улановой и Плисецкой?" Да и есть в жанре такое воспетое выражение show must go on. Что-то типа шоу должно продолжаться. Однако к "Юноне и Авось" и к графу Резанову в исполнении Караченцова это никак не относится. Спектакль был его. Он вместе с великим режиссером превратил его в лучшее, что было на наших подмостках. Да не только наших. Однажды в "Эспасе Карден" на Елисейских Полях я собственными глазами видел, как чопорная, избалованная всем и вся парижская публика, скептически пришедшая на "Юнону", тихо, очень тихо плакала при монологах Караченцова - Резанова задолго до трагического финала пьесы.
А ведь у меня лично еще до появления "Юноны и Авось" возникло к спектаклю жесткое предубеждение. Вместе со сценаристкой Лидией Вильвовской мы пробились к относительно молодому тогда композитору Алексею Рыбникову. Дело в том, что музыкальная партитура Арама Ильича Хачатуряна к вахтанговскому спектаклю "Маскарад" считалась навсегда погибшей: во время войны в театр попала бомба, многое чего уничтожившая. Неугомонная Лидия Романовна каким-то чудом разыскала и в огне не сгоревшие ноты. Надо было лишь дописать, что-то подправить, свести, а либретто к балету "Маскарад" они написали с моим в пору похода к Рыбникову уже покойным отцом. Композитор был учеником великого Хачатуряна. И уж кому, как не ему. Но Рыбников вежливо объяснил, что все время и все творческие, духовные силы отдает работе над необычнейшим спектаклем, который скоро, уже в 1981-м, пойдет в одном московском театре.
Короче, балет сделал по музыке Хачатуряна другой его ученик, народный артист СССР Эдгар Сергеевич Оганесян. И "Маскарад" поставили в некоторых балетных театрах страны с костюмами Ильи Глазунова. Я как-то обиделся и на Рыбникова, с той поры и близко мною невиданного, и заочно на какой-то спектакль. Но попал на "Юнону и Авось", сходил на Караченцова еще раз. Конечно, композитор был прав. Ленкомовский шедевр, усилием мастеров созданный, стоил того, чтобы без всяких преувеличений забыть обо всем ином.
А после того, в машине, разговора с Поргиной сходил на "Юнону и Авось". Ушел расстроенный. Причиной - не только замена, твердо убедившая: и этот спектакль, и "Гамлет" надо было, для меня без сомнения, закрывать. Еще неприятно резануло, как по Резанову, продажа книг о Караченцове в фойе, сбор средств в его пользу. Да, хорошо, что скидывались всем небогатым миром на лечение. Но как-то публично. Не на показ, а все равно нарочито. Зрители раскошеливались вяло. Тоска...
Коли хватало не только на театр и кино. Но и на корты тоже. 1990-е годы - сначала становление, а потом и расцвет тенниса. Заслуга тут двух людей. Шамиля Тарпищева и первого президента России Бориса Ельцина. По мне, если и сделал Борис Николаевич нечто по-настоящему хорошее, так в продвижении этого вида спорта. Шамиль научил его играть, поставил подачу, которая у бывшего волейболиста Ельцина была классной. Да и заднюю линию он держал неплохо. В паре с Шамилем они, вот удивительно, выигрывали все состязания. В турнирах "Большой шляпы" играли способные держать ракетку руководители страны. Плюс нарождавшееся племя олигархов, а еще известные люди искусства - Дунаевский, Кельми и Николай Караченцов.
Коля играл блестяще. Все-таки не такой юный. Но двигался на корте необыкновенно быстро. Не был, как говорят настоящие игроки, "ватником". Успевал выбегать к сетке, попадал подачу. Порой выходил и в финал, где как-то играл, если не ошибаюсь, и против пары Ельцина.
Меня это поражало: в перерывах Коля не вынимал изо рта сигареты. Но мать-природа одарила его фантастической выносливостью. Он не задыхался. Не пыхтел. Когда изредка его пара проигрывала, никогда не ругал партнеров. На корте, где все плохое и хорошее отчетливо прорывается наружу, он оставался тем же благородным Николаем Петровичем Караченцовым.
И я отдавал дань тому же увлечению, руководя чуть не лет десять всеми теннисными пресс-центрами. А тогда наши игроки были ой-ой-ой! Кафельников, Сафин, Дементьева, моя любимая Настя Мыскина. Мы, то есть они, брали под водительством Шамиля Тарпищева Кубки Дэвиса и Федерации, побеждали в турнирах "Большого шлема". На Кубке Кремля в "Олимпийском", где на трибуне восседал президент Ельцин с окружением, собиралась вся Москва, и не только теннисная.
И Коля, конечно, прибегал, болел, присутствовал. Однажды перед открытием Кубка Кремля я встретил его крайне возбужденным. Стоя в уголке нашего пресс-центра, держал он два листочка бумаги. Увидев меня, выдохнул: "Мне петь на открытии. А слова только изменили. Не выходить же с листками". И вышел без них. Спел, как всегда, классно. Подошел: "Как?" Поблагодарил за добрые слова, признался, что переволновался, и на вопрос о памяти засмеялся: "Вот с этим у меня все в порядке". Рассказывают, что даже среди актеров его умение впитывать текст целыми страницами считалось феноменальным.
Часто в раздевалке или у корта Николай баловал нас анекдотами. Каждый из них - прямо сценка из спектакля. И как сыгранная! Но ни единого рассказать не смогу. У Караченцова они, пусть рисковые, звучали по-доброму. У меня, боюсь, получится совсем не то.
Жарким летом 2004-го перед Олимпиадой в Афинах мы сидели на скамеечке российского посольства, куда всех нас созывал Чрезвычайный и Полномочный Посол Андрей Валентинович Вдовин. Колю, как всегда, волновали теннисисты: "Правда, что не очень в форме Мыскина? А Марат (Сафин) - он нормально?" Я в меру знаний отвечал, признаваясь, что на этот раз что-то не очень. Вдруг к нам приблизились две красотки: "Пора. Мы пойдем переодеваться". Девчонки были так молоды, стройны и длинноноги. Я выдохнул: "Ну, ты даешь". Коля посмотрел на меня с укором: "Ты что? Я бью с ними степ". И это было потрясающе. Что они делали на крошечной площадке! Видел я и Колино сальто в спектаклях, слышал его пение, но еще и степ. Не уверен насчет Станиславского, но Мейерхольд этим непревзойденным синтетическим актером был бы доволен.
А потом, уже после, когда все случилось, увидел его в марте 2006-го на турнире "Большой шляпы". Как же было тяжело... Боялся подходить: узнает, не узнает. Не друзья же, просто знакомые. Узнал, поздоровались, мы похлопали друг друга по плечу, сфотографировались. Он говорил в основном жестами. Просил принести спички. Потом сигареты. Что-то показывали друг другу, глядя на игроков. Были они ему не чета.
- Помнишь Олимпиаду в Афинах? Вечер в посольстве? Ты бил степ. - Караченцов кивнул. И даже показал крошечный кусочек легкого - тогда в Афинах - степа в его исполнении. Теперь - до чего же иного. Вышло спонтанно. Накатило такое... Я поцеловал его руку. Он понял и, клянусь, поцеловал мою.
С тех пор я Николая Петровича Караченцова больше не видел. Только по телевизору.
Находятся экземпляры, меня спрашивающие о Людмиле Поргиной. Так ли она все делала? Была ли права все эти годы, прошедшие с катастрофы 28 февраля 2005-го? Люди! Что вы делаете? Во что вмешиваетесь? Как вам не стыдно! Да если бы не Людмила Андреевна, бедный Коля не протянул бы столько. Она продлила ему не существование, а жизнь, сделав ее настолько полноценной, насколько это только было в человеческих силах.
Глубокий ей поклон.
А Николаю Петровичу Караченцову - вечная память.