У них когда-то была своя дача недалеко от Сиверской, она сгорела - банально - из-за соседской беспечности. Настойчивость местных юристов ("вы выиграете это дело стопроцентно") не была удовлетворена: он не представляет себя судящимся. И вот они с женой второй год снимают на госдачах старый фанерный домик о двух комнатах и веранде.
Несколько лет назад Союз писателей Петербурга передал Евгению Германовичу ключи от половины знаменитой ахматовской "Будки" в Комарово. Писатель до Комарово не доехал: раздался звонок, и голос коллеги сообщил, будто бы на эту дачу претендуют еще четыре человека. Подробностей Водолазкин выяснять не стал - и тут же отвез ключи назад.
- На даче я занят только одним - пишу, - честно предупреждает он настроившихся отыскивать его дачные секреты, хобби и проекты.
Но надо было совсем сойти с ума, чтобы захотеть от писателя большей поглощенности сбором грибов или ягод, чем письмом.
Тем более что Водолазкин (признается) пишет медленно - по 1-2 страницы в день, а на даче есть одно сверхпреимущество для такого письма...
- Уехав на дачу, можно, не кривя душой, ответить на 350 читательских и издательских просьб: "Я в отъезде".
Эти три слова гасят неуемные претензии на контакт с писателем, как мужская рука сигарету.
Скромный домик Водолазкина напоминает - ничего не поделаешь... - дом Тарковского. Наверное, просто потому, что в советское время большинство дач были съемными, а их стены бревенчатыми, фанерными и некрашенно-серыми. А теперь это воспринимается как поэзия. В таких стенах живут время и истории всех, кто их снимал. И что можно было бы пережить в Будке Ахматовой в Комарово, теперь остается только догадываться... А здесь, рядом с крыльцом, как наскальные рисунки, остались ритмичные детские каракули: когда-то дачу снимали бабушка с внучкой. Помимо разрисованной стены от внучки остались тетрадки с прописями. Листая тетрадку, писатель нашел редкую скороговорку, попавшую в роман "Брисбен": "Жутко жуку жить на суку".
В двух комнатах снимаемого ими дома все строго функционально - без поглощающих время завитков быта. Самое интересное - книги на столах и деревья за окном, вершины которых не разглядеть из-за их высоты. И аккуратные высокие стопки дров возле шифоньера и шкафа. Писатель извиняется: сарай затопило. Но вообще поленница - страшно красивая штука, даже в комнате.
На вопрос, какое главное занятие у них с женой на даче, Водолазкин с фирменным юмором отвечает: как у всех под Петербургом - ждать солнца. Подчеркивая: иногда в ожидании больше смысла, чем в его исполнении. "Видите, сегодня так и не показалось".
На вопрос "Что он здесь пишет?" признается, что закончил пьесу. Обычно он их пишет в качестве переключения между двумя романами.
Пока литературное сообщество обсуждало совместное выступление на Парижском книжном салоне Евгения Водолазкина и Фанни Ардан ( она отнеслась к нему с видимой симпатией), мы с одной коллегой мечтали познакомиться с его женой. Нам в унисон казалось, что она должна быть мало того что умной, но и нести в себе разгадку, откуда берутся такие писатели.
Пленившая нас теория щедро находила подтверждение в текстах (ее длинная статья о юродивых показалась мне синопсисом романа "Лавр") и скупо - в реальных деталях. Красивые глаза, красивые брови - логарифмически считывала я на веранде дачи образ жены писателя. Но ее интересность то и дело закрывалась сдержанностью и склонностью промолчать, которые Водолазкин в шутку объясняет ее немецким происхождением. Хотя я бы отнесла ее молчание скорее к "жонскому", чем к немецкому.
Подписывая Татьяне одну из своих книг, Дмитрий Лихачев выразил это так: "Тихой душе нашего сообщества".
Вообще, Дмитрий Сергеевич Лихачев сыграл большую роль в устройстве их жизни. Когда Татьяне пришло время - по окончании аспирантуры - возвращаться в Караганду, где никаких древнерусских рукописей не было, он снял трубку телефона и попросил секретаря обкома партии (у которого крайне не любил одалживаться) о прописке и жилье для Татьяны. Через год другому выпускнику аспирантуры надо было уезжать в Киев, где древние рукописи были, но возможности их серьезного научного изучения не могли сравниться с петербургскими. Измучившись мыслью о втором звонке в обком, Лихачев сказал одному из сотрудников отдела: "Я знаю, что Евгений и Татьяна - подержал паузу - дружат. Не могли бы вы спросить, собираются ли они жениться". "Как можно спрашивать о таких вещах?" - опешил удивленный коллега. "Только в лоб", - ответил Лихачев.
Водолазкин сидел в библиотеке, когда его позвали к судьбоносному телефону. К тому времени они с Татьяной для себя уже все решили, и ответить на вопрос труда не составляло.
Лихачев очень по-особенному относился к семье. Он женился, выйдя из лагеря. И понимал, что живет во времена, когда нельзя быть откровенным даже с другом... Жена же - человек, с которым можно говорить обо всем. Единственный на земле, кто не предаст.
Любивший свою семью, переживший гибель одной из дочерей, Дмитрий Сергеевич не простил бы никому, кого знал и считал близким себе по духу, одно из самых страшных на земле предательств - уход от жены, от мужа.
Над Водолазкиным и Таней это, по-моему, и сейчас висит не подлежащей обсуждению нравственной максимой.
- Жена - единственный человек, чьему мнению безоговорочно доверяешь. Случается, писателя огорчают неконструктивные критические статьи, которые нередко служат лишь самовыражению их авторов. А критика жены всегда доброжелательна, - говорит Водолазкин. - Иногда критика бывает очень жесткой, но никогда - злой. Жена для писателя - это все.
После встречи с Водолазкиным остается какое-то странное ощущение внутреннего мира. У меня такое чувство было только после встречи с Сербским патриархом. Но с патриархом-то понятно, а с Водолазкиным почему?
Сначала я думала, потому что он флегма. Так медленно говорит, что спорящая со всеми на свете с ним я отдыхаю от спора. По соображениям экономии: и без спора разговоры достигают 5-6-часовой длительности, а что будет, если заспорить? Но потом поняла, что темперамент тут ни при чем...
Что-то в нем есть такое - от архангельского ли священника Георгия Нечаева, брата его прабабушки, умершего после трех арестов в лагере под Сыктывкаром, от сквозняка будущей ли его судьбы, от тотальной привычки обо всех и обо всем говорить хорошо, от желания уклониться от всего, что не приносит человеку чести, от общения ли с Лихачевым, от бесконечного, не сразу заметного, но восхитительного юмора, - что встреча с ним успокаивает и делает тебя счастливой.
Правда, на вопрос "Не жена ли переплавляет мучительные трудности писательского характера (в которых нас убедила русская классика, и ничто уже разубедить не может) в наблюдаемую гармонию его натуры?" он с улыбкой ответил, что не хочет всего валить на жену. Кое-что оставляет для работы над собой. В конечном счете решающим образом свои черты определяет сам человек: и стиль, и тон, и реакцию. Реагировать надо с юмором - до тех пор, пока удается. "Да, - сказала жена, - юмор у него всегда был".
Веселый развозчик в майке с надписью "Я справлюсь с этим неуправляемым мальчиком, я знаю к нему подход" привез - к счастью, один, без мальчика - обед из соседней харчевни. Мы сменили кофе и сигареты на борщ, семгу и вино. Почти не заметив перемены из-за глубины разговора, в котором жена подсказывала мужу литые умные фразы вроде "литературный топос".
Дача жила своей жизнью. Солнце и не думало появляться. Все время думал - идти ли? - дождь. Зато, не путаясь в сомнениях, к крыльцу направлялся кот - местный, черный, по имени... Лаврик.
Я укоризненно взглянула на писателя: "Слушайте, Лавр - имя хоть и вашего литературного, но все-таки святого...".
- Не Лаврик, а Ваврик, - поправил меня Водолазкин. - Был такой исследователь "Слова о полку Игореве".
Ваврик производит впечатление "мухи не тронет". Но, похоже, все не так просто.
- Я на прогулке разговариваю тут со всеми котами, - рассказал писатель. - Сообщаю им, когда у нас обед, зову в гости. Они слушают внимательно, но... не приходят. Видимо, Ваврик регулирует этот вопрос.
Улучив момент, когда наш разговор (не о котах) достиг особого погружения в литературную глубину, Ваврик стрелой прошмыгнул внутрь дома.
Прошмыг заметили все, но каждый при этом подумал, что только он такой внимательный. Хотя все, кроме Ваврика, конечно, знали, что из интересного для котов в доме - только дрова.
Евгений Германович с котами в особых отношениях. В Яндекс-дзене космическое число лайков собрал рассказ о главном коте его жизни, которого ему когда-то навязала детсадовская воспитательница дочери.
- Его звали Мусин, - вспоминает. И пока я не успела автоматически брякнуть "...Пушкин?", добавляет: - Просто потому что его маму звали Мусей.
Я не верю. По-моему, все писатели и поэты называют котов литературными именами, а потом оправдывают это сугубо прагматическими причинами.
Мусина на дачу не брали, он не видел и не знал иного мира, кроме городского, домашне-водолазкинского. Но с Мусиным можно было разговаривать не как с дачными котами, а в полной уверенности, что он тебя поймет, он был гений считывания хозяйских интонаций... Все понимал - нотации, разъяснения, просьбы. Не любил только разговоры хозяина по телефону - старому, еще стационарному. Был уверен, что в телефоне кто-то сидит, и стремился выяснить, "кто".
Про городское жилье писателя и Мусина я узнала на другой день из сборника "В Питере - жить". Познание сопровождалась таким хохотом, что официанты ресторана "Библиотека" удвоили периодичность подбега ко мне, а сидевшая напротив иностранная и по виду научная дама была вогнана в краску. Пока, наконец, не сообразила, что я смеюсь над книгой, хоть и в айпаде. Сложив все объясняющий пазл, сказала мне на прощание на чистом немецком почти дружеское "до свидания". Книги они такие... книги.
- Дачи стали массовым явлением жизни после того, как появились железные дороги - и стало просто добираться в пригород. Другой причиной моды на летние дачи была дороговизна жилья в столице. Его тогда в Петербурге в основном арендовали и, чтобы сэкономить на съеме, уезжали летом жить на дачи, которые были существенно дешевле. Городскую мебель при этом на ломовом извозчике свозили на специальные склады, где она до глубокой осени дожидалась хозяев, которые, возвратившись, старались снять на зиму квартиру подешевле. Вообще же в современном понимании в XIX веке отпусков не было: на отдых выезжали только семьи, главы же семейств оставались работать в городе.
Семьи жили на даче, а работавшие в городе мужья приезжали к ним. Встречать поезд стало на дачах целым ритуалом: на платформе собиралась публика, дамы били комаров на оголенных руках.
Блистательный филолог академик Александр Панченко рассказывал мне, что главы семейств делились на две категории - "дачные мужья" и "шампаньолики". Дачные мужья приезжали из города к семье на дачу каждый день ("дачным мужем", например, был инженер Сергей Михайлович Лихачев, отец Дмитрия Сергеевича Лихачева). Шампаньолики приезжали на дачу только на выходные, а в будни обычно собирались по вечерам в одной из городских квартир, играли в карты и пили шампанское. Отсюда и название - "шампаньолики".