Десять лет назад не стало писателя и публициста Петра Вайля
Однажды мы с ним договорились встретиться в Венеции. Вайль обещал показать и рассказать о своем любимом художнике Витторе Карпаччо. Мы и встретились. Однако в этот прекрасный город нагрянула acqua alta (высокая вода), и вскоре наши ботинки превратились в мокрые бесформенные шлепанцы с усталыми ступнями внутри. Всякие мои предложения купить резиновые сапоги-мешки Петя отвергал напрочь, считая это забавой для туристов. Я молча соглашался, подчиняясь непререкаемому авторитету Вайля. Но Эля, его красивая и обаятельная жена, в какой-то момент строго посмотрела на нас и сказала: "Взгляните на себя, на кого вы оба похожи, даже ходить вместе с вами приличной женщине стыдно! Чтобы завтра же купили себе новые ботинки!"
Назавтра мы отправились в Падую, в Капеллу дель Арена, рассматривать фрески Джотто. И все наши попытки замотать обувную проблему натыкались на жесткое сопротивление Эли. Что было делать: мы понуро разбрелись с Петей по обувным магазинам. Нам был дан целый час. Лично я думал так: ну зачем мне новые ботинки, эти высохнут, намажу их кремом, почищу щеткой - будут как новенькие. При этом взгляд мой, рыскавший по витринам в поисках обуви, постепенно был перепрограммирован на поиски совсем других удовольствий. В конце концов сердце мое отозвалось радостным возбуждением: взгляд обнаружил слева по борту винный бар. Я отворил дверь, проник внутрь и огляделся: поодаль, за стойкой, сидел Петя, в руках у него был бокал с рубиновой влагой, а на ногах - старые мокасины. Он приветствовал меня поднятым бокалом, предварительно изучив, как выглядит моя обувка. И убедившись, что я тоже не потерял верных ценностных ориентаций, громко воскликнул: "Ну, конечно же, не было нужного размера?!" Так он любезно подсказал мне аргумент, который обязан был оправдать нас перед Элей. Рубиновая жидкость заплескалась во втором бокале, и мы выпили за расширение номенклатуры обувных изделий на потребительском рынке современной Италии. А потом был фантастически вдохновенный рассказ Вайля о фресках Джотто.
День был пасмурным, моросил мелкий дождик. Тем не менее в капеллу Скровеньи к фрескам Джотто образовалась очередь. Людей пропускали группами. При этом надо было пройти несколько воздушных шлюзов, дабы температура и влажность улицы не проникли к фрескам. Было и еще условие: нельзя задерживаться внутри надолго. Время ограничивалось какими-то минутами.
После некоторого ожидания и шлюзования мы вошли и первую пару минут просто смотрели во все глаза. Потом Петя стал рассказывать о каждой фреске, мы начали медленно передвигаться вдоль стен. Слева, справа и позади нас тоже передвигались группы с экскурсоводами. По истечении получаса лекцию Вайля о Джотто слушали уже все группы и экскурсоводы внутри капеллы Скровеньи. Вайль с воодушевлением и не без самодовольства, надо отметить, отвечал на вопросы, пояснял, растолковывал... Мы уже давно перебрали временной лимит пребывания рядом с творениями Джотто. И когда маэстро поставил точку в своей импровизированной лекции, окружающие были готовы осыпать его овациями, а сам Вайль - раскланяться...
Лично мне очень повезло: я слушал его блистательные рассказы о Карпаччо, Беллини, о Бродском. Десять лет назад с Петей случилось несчастье: сердечный приступ, кома - без движения, без речи, без взгляда. Только дыхание и теплота руки. И неизбежный уход... Мне и по сей день очень не хватает его голоса, его мнения, путешествий вместе с ним, его остроумных подначек. На моем письменном столе продолжает лежать подаренная им книга "Стихи про меня". Дочь читает его "Картины Италии".
Однажды он пришел ко мне в гости, и пока я готовил ужин, жена предложила ему посмотреть книжки на стеллажах и фотографии на стенах: "Надо повышать свой культурный уровень, Петр Львович", - нахально заявила она. Петя подхватил это предложение мгновенно: "Какой там уровень - уровенёк!". Словечко прижилось в нашем доме, и как только кто-нибудь начинает не в меру пафосно что-нибудь излагать, ему немедленно предложат повысить свой культурный уровенёк. Однажды в небольшой компании он предложил каждому назвать лучшую с его точки зрения книгу на все времена. Сам он назвал, по-моему, "Анну Каренину". Я назвал "Игру в бисер" Гессе и тут же получил от него по полной программе: не без оснований он решил, что я выпендриваюсь. Когда в Венеции случилась Aqua alta - высокая вода - я купил себе эффектные пластиковые бахилы. Увидев меня в этом одеянии, Петя разразился чудовищным матом. Бахилы я стянул немедленно, два дня ходил в мокрых ботинках, зато Вайль был очень доволен: он сам ходил в таких же.
Не терпел ни выпендрежа, ни желания выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле, ни фальши, ни кухонных разговоров о политике. Казалось бы, он - редактор радио "Свобода" и я - журналист государственной газеты могли бы о многом потрепаться на кухне. Но не трепались: Петя терпеть не мог этого. И когда в какой-нибудь компании сам собой возникал разговор о политике, он скучнел, мрачнел, замолкал. Иногда просто вставал и уходил. Зато о фильмах Германа-старшего, например, мог говорить часами. С удовольствием рассказывал о Бродском, с которым дружил. Потрясающе интересно говорил о своих любимых Беллини, Джотто и Карпаччо. К современной живописи относился прохладно, но мастеров Возрождения обожал.
Я знал, что Петр и Эля дружили с Иосифом Бродским, бывали в гостях у него и его жены Марии в их итальянском доме под Луккой. Мне было известно, что Вайль, как и Бродский, обожал Венецию и знал, что нравилось Бродскому в этом городе.
Однажды, когда мы были уже хорошо знакомы, я предложил ему погулять по Венеции Бродского, записать его рассказ об Иосифе Александровиче и опубликовать его в газете. Петр согласился, и мы договорились встретиться в определенный день у венецианской церкви Сан-Мойзе. Там, на живописном мостике, мы и встретились: Петя, Эля и я. Первое, что сделал Вайль после рукопожатий - достал из кармана общую тетрадь с цитатами из Бродского и семнадцатью адресами, которые связаны с ним и которые мы должны были найти в этом городе. Я достал свой блокнот с диктофоном, и мы отправились в одно из самых увлекательных моих путешествий.
Когда мы дошли до знаменитой набережной Неисцелимых, я, благодаря Пете и Эле, уже представлял себе природу венецианских пристрастий Бродского: винтажный интерьер и голые лампочки на витых проводах в траттории "Маскарон" напоминали ему ленинградские коммуналки; решетка и аллеи венецианского сада Жардиньи напоминали ему ленинградский Летний сад; пролив Джудекка с набережной Неисцелимых напоминал вид на Неву с Дворцовой набережной...
Он тосковал по своему городу, из которого его выперла советская власть. Не случайно он изменил название своего знаменитого венецианского эссе. Вместо первоначального "Набережная Неизлечимых" он написал "Набережная Неисцелимых". Слово подсказал ему Вайль, и все тут же встало на свои места. "Неисцелимый" включало в себя все, что осталось там, в его Ленинграде.
- Ну, ладно, - сказал Петя, - теперь едем на остров мертвых, на Сан-Микеле, к могиле Бродского. И пока вапоретто - местный речной трамвайчик - нес нас туда, я рассказал ему, как в первый раз решил отправиться на остров мертвых. На фондаменто Нуово я сунул кассиру несколько лир и попросил билет до Сан-Микеле. "Туда и обратно?" - вежливо осведомился кассир. Ну, откуда мне было знать, что на кладбищенском острове нет кассы? "Только туда", - гордо заявил я. Кассир взглянул на меня с любопытством и опаской. Потом позвал своих коллег и указывая на меня что-то стал тараторить по-итальянски. Могу себе представить, что именно он говорил про человека, который едет на кладбище и отказывается взять обратный билет...
Мы посмеялись. Но когда подошли к пресловутой кассе на фондаменто Нуово и Петя наклонился к окошечку, он вдруг оглянулся и с улыбкой спросил меня: "Так что, берем в один конец?"
Кто тогда мог знать, что через три года я приеду к нему на Сан-Микеле с букетом цветов и увижу скромную надпись на маленькой мраморной табличке: "Peter Wail, scrittore russo" - "Петр Вайль, русский писатель".