1600 лет назад на Земле появился город, которому по сей день нет подобных
Несколько лет назад в том самом городе я пришел на встречу с замечательным итальянским философом, историком и литератором Массимо Каччари. В ту пору он был мэром Венеции. Мы говорили о высокой воде, о низких мотивах Муссолини, пытавшегося заставить эту красавицу вкалывать на фашистские амбиции дуче и его своры; о набережной неисцелимых, о Бродском, о Беллини, о Вивальди… В конце нашего разговора я спросил его о том, что лично ему кажется самым лучшим из написанного человечеством о Венеции. Каччари немного подумал, а потом сказал следующее:
- О Венеции написано столько блистательных текстов, что трудно что-то выделить особо. Ну, вот ваш Бродский, к примеру, написал замечательно. Лучше я скажу вам, что мне кажется самым отвратительным из написанного о моем городе.
- И что же? - спросил я.
- "Смерть в Венеции".
- Великий Томас Манн?
- Именно!
- Но почему?
- А потому,- сказал он,- что это насквозь декадентский текст, не имеющий ничего общего с реальной Венецией и ее подлинным духом.
- И в чем же, по-вашему, состоит подлинный дух Венеции?
- А в том, - ответил он,- что этот город не случайно выжил среди воды, выстоял, превратился в столицу могущественного островного государства и по сей день поражающего своей красотой. Это город сильных, веселых, бодрых, предприимчивых и трудолюбивых людей. Если бы было иначе - Венеция давно погибла бы. И не было бы ничего - ни Сан-Марко, ни Салюте, ни Дзаниполо, да и меня тоже, скорей всего не было бы…
Я покинул палаццо на Большом канале, где располагалась мэрия, в смятенных чувствах: мне предстояло пересмотреть свое отношение к тому, что было для меня аналогом эстетического образца - к "Смерти в Венеции" любимого Томаса Манна и к одноименному произведению Лукино Висконти, которого я почитал как классика мирового кино. Процесс оказался болезненным, но принес ошеломляющие результаты.
Очень скоро я уяснил, из чего, собственно, возникла жемчужина Адриатики. Она возникла из сильнейшего человеческого чувства - невозвратности утраты того, что ты любил, что было тебе очень дорого. Она возникла из горя изгнания. В пятом веке, на заре распада римской империи, полчища гуннов, всадники варваров под предводительством Аттилы разрушили и надругались над красивейшей столицей Венето - Аквилеей. Лишенные крова и дома, изгнанные из родного города и окружавших его поселений жители Венето в слезах и в отчаянии бежали туда, куда не смогла бы ни при каких обстоятельствах прискакать конница Аттилы - на болота, в лагуну, к востоку от родных мест. Там, на воде, на сваях из лиственниц и дубов они построили чудо, шедевр - в память о растоптанной красоте родины. Это не было копией сожженных и разрушенных домов, это был сон о них. Это была пронзительная и горькая мелодия, плач о погибшем Отечестве, застывший в камне. Так много позже, на далекой русской речке возник шедевр архитектуры - белая свеча церкви Покрова-на-Нерли. Она тоже выросла из горя - в память о погибшем мальчишке, любимом сыне князя Андрея Боголюбского. Из того же святого источника возникло и чудо света - мраморный мавзолей Тадж-Махал, возведенный Шах-Джаханом после смерти любимой женщины…
Но в городе на адриатической лагуне было и еще кое-что. Изгнанники из Аквилеи, утратившие свой рай, попытались обрести его заново. И у них, в отличие от библейских изгнанников, получилось. Возможно, потому, что их утраченный рай был создан человеческими руками. Мне кажется, что мотивы людских поступков, лежащие в фундаменте архитектурных шедевров, продолжают звучать и в застывшей музыке соборов, дворцов, улиц и площадей, вызывая трепет в наших душах. Вспомните финальный кадр "Ностальгии" гениального изгнанника Андрея Тарковского, когда в обрамлении римских развалин времен империи возникает такой родной русский пейзаж.
Мотив утраты, мелодия изгнания неизбежно приводили в Венецию тех, кто хоть когда-то испытал это. Великие Данте, Байрон, Бунин, Бродский, Ахматова и Пастернак считали Венецию своим домом. Стравинский и Дягилев обрели здесь покой. Рядом с ними на острове мертвых - Сан Микеле - навсегда остались Иосиф Бродский и Петр Вайль…
Друг Бродского, замечательный шведский славист и писатель Бенгт Янгфельдт рассказал мне однажды, что когда-то подарил другу Иосифу замечательную формулу, которая пришлась поэту по душе. Он сказал ему: "Иосиф, в сущности Швеция - это электрификация всей страны минус советская власть". Венеция была любима Бродским в том числе и потому, что напоминала ему его родной город только без советской власти, без его мучителей.
Он разлученный с Родиной, с любимым городом, с любимой женщиной, с родителями, написал о Венеции так: "…похоже, счастье есть миг, когда сталкиваешься с элементами твоего собственного состава в свободном состоянии. Тут их, абсолютно свободных, хватало, и я почувствовал, что шагнул в собственный портрет, выполненный из холодного воздуха".
Но речь не только о великих. Любой советский человек каких-то тридцать лет назад чувствовал себя изгнанником из социалистического рая, уезжая с геологической партией на Дальний Восток или на стройку за полярный круг. Идеологические тиски советского времени искупались пространством огромной территории. Не случайно культовый роман Олега Куваева о добровольных изгнанниках из советского рая так и назывался - "Территория".
Как бы там ни было, мотив обретенного рая и спустя много лет продолжает звучать в поступке человека, покупающего билет в Венецию. Джон Рёскин написал когда-то, что если бы путешествия во времени были возможны - венецианец, живший в этом городе много веков назад, мог возвратиться в него и легко найти свой дом. За шесть столетий ничего не изменилось на этой сказочной территории. Возможно, потому, что время тут, как вода в лагуне, успокаивается, становится густым и вязким. А для тех, кому повезло быть счастливым здесь, - время возвращается, принося с собой то, что было дорого и любимо.
В сущности, всякий раз, приезжая сюда вновь и вновь, вы возвращаетесь к себе самому, в ту пору, когда были счастливы. Как в детском сне. Только с открытыми глазами.