Выдающемуся российскому журналисту Инне Руденко исполнилось бы 90 лет
Однажды, когда я был принят на работу корреспондентом "Комсомольской правды" по Новосибирской и Омской областям, всех нас, собкоров "Комсомолки" со всей страны, вызвали в Москву на совещание. Среди известных и знаменитых я был новеньким, успевшим за это время написать две или три заметки. Неизменное правило тогдашней "Комсомолки": творчество собкоров изучают и оценивают великие - знаменитые и прославленные журналисты страны (к счастью, в ту пору почти все они работали в этой газете) - Василий Песков, Ярослав Голованов, Валерий Аграновский, Инна Руденко, Юрий Рост, Геннадий Бочаров, Юрий Щекочихин... Мое "творчество" досталось Инне Руденко. Когда я узнал об этом, то решил, что позора не избежать, и даже подумал, что надо бы собрать манатки и уехать в Новосибирск, не дожидаясь публичной оценки собственных публикаций. Однако накануне все мы получили рецензии великих на собственные заметки. Получил и я. Забившись в свой гостиничный номер, открыл папку и стал читать то, что написала Руденко. От волнения и страха я мало что понял с первого раза. Потом перечитал еще. И еще. И несколько минут сидел потрясенный. Обо мне ли там было написано? Инна Павловна писала о толковом, умном журналисте, подмечала индивидуальные особенности письма. Замечала, впрочем, и неловкости, и штампы, и спешку... Но первый урок, который она тогда преподнесла мне, остался таковым на всю жизнь: настоящий глубокий и талантливый мастер всегда доброжелателен, доступен и прост и никогда не бывает заносчивым, надутым и чванливым. Если вам встречается великое чванство, то скорей всего ни о каком величии, уме и таланте речи нет, что бы там о нем (или о ней) не говорили.
Потом был еще один урок Руденко. Она выступала дежурным критиком на редакционной летучке "Комсомолки". За окном был конец семидесятых годов, разгар застоя и апогей тихой, ползучей реабилитации Сталина. Так вот, она выступала на летучке и своим тихим голосом твердо и бесстрашно говорила о Сталине, чудовищных репрессиях и номенклатурной тоске по сильному вождю. За окном было время, когда легко могли посадить только за чтение "Архипелага ГУЛАГа" Солженицына. Она говорила тихо, но мне казалось, что у нее в руках мегафон: вся летучка "Комсомолки" превратилась в безмолвный камень, съежилась от страха и восторга, от ее бесстрашия и мужества.
Ну и потом, каждая ее публикация была уроком. "Долг" - она заступилась за парня, которому душманская пуля перебила позвоночник. Она первой сказала о том, что в Афганистане идет настоящая война, первой потребовала от власти ответственности за искалеченных ребят из "ограниченного контингента". Такое могли не простить. Но испугались: слишком большая сила за ней была - братство прошедших "афган". "Заземление" - она написала о том, как погибла обычная девушка в обычном общежитии от оголенного провода в обычной стиральной машине. И это при том что вокруг в этом городке висели лозунги, призывавшие заботиться о человеке. Если разобраться, тоже вполне нынешняя ситуация...
Даже если бы она не напечатала больше ничего, все равно ее имя было бы вписано золотом в историю отечественной журналистики. Она написала в сущности не так уж много, но лучшую (на мой вкус) ее книгу - "Улица, по которой ты идешь каждый день", - составленную из ее публикаций в "Комсомолке", читают по сей день и в бумаге, и в интернете. Что бы она там ни говорила. А говорит она вот что: "Ну, это когда было! Все это в прошлом". И с грустью добавляет: "Теперь мне трудно так работать". Но вот строки, написанные ею совсем недавно: "Из чего состоит жизнь человека? В первую очередь из других людей. Без всего можно прожить, но не без человека" Или: "Жизнь, как известно, не состоит из героических свершений, эпохальных событий или исторических поступков. Иногда нужна минута, чтобы стать героем, - и целая жизнь, чтобы стать достойным человеком". Это ее фирменная, руденковская точка зрения, говоря современным языком, "точка Ру...". Годы прошли, но высота размышлений о жизни - та же, ее планка не опустилась ни на сантиметр. Она востребована и сегодняшним молодым поколением, отцов и матерей которого она спасала от лжи, безверия и угара развитого социализма.
Знаете, в журналистике это большая удача - возможность идти по улице Руденко каждый день. Это неплохо воспитывает. А уж встречаться и говорить с ней!..
...Наконец я нажимал нужную кнопку лифта, поднимался на ее этаж, звонил в дверь. Открывали, как всегда, ее дети - дочка Танечка и сын Павлик. А вскоре навстречу мне появлялась она - маленькая, сухонькая, но с сияющими глазами, но великолепно одетая и причесанная, но поразительно сильная, но с неизменным своим: "Ми-и-и-ленький! Как я рада тебя видеть!"
Однажды я уговорил ее ответить на несколько вопросов. Инна Павловна болела и согласилась только при условии, что будет отвечать кратко. Вот это небольшое интервью, в котором сказано, однако, достаточно много.
- Есть ли, на ваш взгляд, что-то важнее и дороже человеческой жизни?
- Душа.
- Вы полагаете, что душа и жизнь - это разные вещи? Мне не понятно...
- Моя физическая жизнь - ничто по сравнению с тем, что у меня в душе. Это гораздо важнее, чем мое физическое пребывание на земле. Душа бессмертна, если ты ее будешь беречь.
- Во имя чего можно пожертвовать жизнью?
- Во имя жизни другого человека.
- Есть ли какие-то гуманистические идеи, ради торжества которых можно было бы отдать жизнь?
- Есть.
- Какие, например?
- Например, швейцеровская идея благоговения перед жизнью.
- Что вы думаете об идеологии исламских смертников-шахидов?
- Нет идеологии, которая стоила бы жизни.
- Вы полагаете, что это идеология? А может быть, это идея принесения себя в жертву во имя Аллаха?
- Идея и идеология - разные вещи. Идея - нечто внутреннее, произрастающее из человека. Идеология - следствие влияния на человека извне. Идеология всегда связана с политикой. Я думаю, что в случаях с террористами-смертниками мы имеем дело не с идеями, а с идеологией.
- Вы верите в жизнь после жизни?
- Да, если человек оставляет после себя нечто драгоценное.
- Считаете ли вы, что жизнь справедлива?
- Об этом человек может судить лишь тогда, когда жизнь его прожита.
- О чем из утраченного социалистического "вчера" вы сожалеете?
- О потере слова "товарищ" ("здравствуй, Пушкин, наш товарищ!" - Андрей Платонов), прилепившегося лишь к провалившейся идеологии.
- Что вы не принимаете в новом времени?
- Потерю слова, понятия "гуманизм".
- Что вас в этом времени радует?
- Свобода, которой мы, к несчастью, не сумели воспользоваться.
- Что вам нравится и что раздражает в нынешних молодых людях? А в нынешних стариках?
- И у тех, и у других неумение ценить каждую минуту быстротекущей жизни.
- Была ли у вас когда-нибудь мысль уехать из России? Что вы думаете о тех, кто эмигрирует сегодня из страны?
- Никогда. Через две недели жизни вне России поднимается тоска. У кого тоски по Родине нет, пусть едут и живут, где хотят.
- Что, на ваш взгляд, изменилось в нашей профессии?
- Потеря интереса к маленькому большому человеку.
- Есть ли правило или принцип, которому вы старались следовать всегда?
- "Жить просто. Надо только знать, что есть люди лучше тебя". Это сказал Иосиф Бродский.
- Кого вы считаете лучшим журналистом ХХ века из пишущих (писавших) на русском языке?
- Из писавших - Анатолий Аграновский, Симон Соловейчик, из пишущих - Юрий Рост.
- Что вы считаете своей лучшей, самой любимой публикацией?
- Таких нет.
- Ваш лучший учитель, ваш лучший ученик?
- Учитель - Борис Панкин, с его вечным "вопреки". Ученик - победивший своего учителя Юра Щекочихин.
- Если бы у вас была возможность всего на день слетать в любое место на Земле, что бы вы выбрали?
- Любое место, где живет самый интересный для меня человек.
- Представьте себе, что у вас есть возможность поговорить по телефону с любым из ушедших уже людей. Кому бы вы позвонили, что бы сказали?
- Мужу. Погиб трагически, внезапно. Что сказала бы - это не для газеты. А спросила бы, был ли он так счастлив со мной, как я с ним?
- Когда-то вы рассказали мне поразительную историю о вашем муже Киме Прокопьевиче Костенко. Помните, речь шла о советских танках в Праге в 45-м и 68-м годах. Не могли бы вы рассказать эту историю нашим читателям...
- Этот разговор нуждается в предисловии.
Ким, лейтенант-артиллерист, пройдя всю войну, победу встретил в Чехословакии. Среди многих орденов и медалей имел редкий для своего воинского звания полководческий орден Александра Невского. Как раз за сражение на чешской земле. Но ордена надевал, и то по нашему настоянию, только на 9 Мая, о боях-сражениях рассказывать не любил, на расспросы при виде главного своего ордена только темнел лицом. Я знала, что на чешской земле в последние дни войны на его глазах снесло снарядом голову лучшему другу, он похоронил его на огороде какого-то старика у станции Штепанув. Годы спустя ездил туда, искал это место. Там все изменилось, но старик тот был жив и первый окликнул его из-за своего забора, что Ким считал чудом. Но всем как об этом расскажешь?..
Зато не раз он весело - был веселого нрава - и даже будто похваляясь рассказывал, как ликующе, цветами и поцелуями, его и однополчан встречала освобожденная ими Прага. "Я весь был в женской помаде, только на шее под бинтом на ранении осталась белая полоска!" Можно было подумать, что эти поцелуи ему были дороже его главного ордена.
И вот в самом начале 90-го года мы приехали в Прагу. Работать. Оба - собкорами. Сразу после чешской "бархатной революции", победившей под лозунгом, который был так по душе: "Правда и любовь победят ложь и насилие". Да какая революция имела такой гуманный лозунг?! Красавица Прага. Злата Прага. Его Прага. А недалеко от нашего дома на Пшикопе - большой плакат: "Иван, go home!". Наконец чехи вслух могли сказать все, что они думали о наших танках, в 68-м раздавивших "чешскую весну". Знакомая чешская журналистка спокойно, с улыбкой предупреждает: "Старайся не говорить по-русски". Приехала ко мне ленинградская подруга, захотела купить дочери пальто. Я сказала: "В магазине ты только знаки мне подавай, ни одного слова по-русски, ты - немая". Ким быстро схватывает язык, он деятелен, бодр, уже написал первую статью, основанную на разговорах в пивбаре. Я - немая. А мне же ходить по магазинам за продуктами - без слов не обойдешься. Встречают хмуро, исподлобья. Но я же знаю, что все чехи в обязательном порядке изучали в школах русский! Вот и подтверждение. Захожу в магазинчик рядом с домом, называю нужные продукты. А продавщица громко и чисто по-русски: "Я вас не понимаю!" Да это же просто издевка! Ухожу с пустой сумкой, дома говорю Киму: "Я больше не могу. Я им танки не посылала, а они, танки будто все на моей спине, хожу согнувшись. Все, я еду домой". И вдруг Ким, мой Ким, вместо ожидаемых слов поддержки, утешения или просто шутливых поддразниваний, на которые был горазд, говорит мне, прямо глядя в лицо, строго, жестко, как чужому: "Ты знаешь, что такое для меня Прага. Но если ко мне подойдет чех и плюнет мне в лицо (я замерла: он же такой самолюбивый, убьет!)... я его пойму. Мы с тобой, как те семеро смельчаков в августе 68-го года, с протестом на Красную площадь не вышли. Вот помни это и с этим здесь и живи".