Без всяких натяжек говорю, что это был Большой русский поэт. Не верите, загляните в интернет, и вы увидите, как высоко оценивают стихи Игоря многие и многие, поэты и просто любители поэзии. От себя могу добавить, что стихи Игоря, причем еще довольно ранние, оценили такие великие мастера поэзии, как Арсений Тарковский, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко. И даже непримиримый к другим поэтам Юрий Кузнецов принял его стихи. И еще он был переводчиком английских поэтов конца XVIII - первой половины XIX века Сэмюэля Кольриджа и Уильяма Вордсворта, и эти переводы высоко ценил один из самых авторитетных переводчиков английской поэзии Григорий Кружков.
И еще - блестящий эссеист, автор книги статей, изданной посмертно в ОГИ, "О поэзии и поэтах".
Сегодня мне даже странно думать, что я не просто близко дружил с Игорем, но я и нынешний директор Государственного литературного музея Дмитрий Бак были его самыми близкими друзьями.
Сегодня странно вспоминать, что я познакомился с Игорем под Волоколамском, "на картошке", куда нас, первокурсников Литературного института, отправили в сентябре 1981.
Игорь был... смешной. Вот уж о ком трудно было догадаться, что перед тобой Поэт. В его внешности не было ничего "поэтического". Тучный, с ранними залысинами, в массивных очках, которые он периодически протирал пальцами, в какой-то нелепой фуражке, он вышагивал по волоколамским полям в телогрейке "комиссарской" походкой и был полностью погружен в себя. Мы, студенты, над ним посмеивались. Но однажды попросили его прочитать свои стихи...
Эти строки помню наизусть до сих пор: "Это все - от русской прозы: / Ледяные ребра крыш. / Ночь, крещенские морозы / Да предутренняя тишь. // От поэзии российской / Только песня ямщика, / Только иней на ресницах / Да румянец на щеках".
Это совсем ранний, 20-летний Игорь Меламед, и это, в сравнении с тем, что Игорь писал позже, особенно в последние годы, еще очень несовершенные стихи. Но и в них уже чувствовалось дыхание истинной поэзии, и мы, слушая их, смотрели на Игоря с изумлением: так не совпадала его внешность с этими строками.
Он родился во Львове в 1961 в рабочей еврейской семье. Отец был типографским наборщиком. Учился в Черновицком университете, но бросил его и поступил в Литературный институт в семинар Евгения Винокурова. Мы жили с ним в одной комнате в общежитии на улице Добролюбова. Сегодня я горжусь тем, что первым читал стихи Игоря, написанные в Литинституте.
Однажды Игорь положил мне на стол листок бумаги, где были стихи: "И опять приникаю я к ней ненасытно. / Этой музыки теплая, спелая мякоть. / Когда слушаю Шуберта - плакать не стыдно. / Когда слушаю Моцарта - стыдно не плакать. // В этой сказке, в ее тридевятом моцарстве, / позабыв о своем непробудном мытарстве, / моя бедная мама идет молодою, / и сидят мотыльки у нее на ладонях".
Позже Игорь напишет об отце: "Не плачь, мучайся - ведь эта ночь пуста. / Но жить научимся мы с чистого листа. / Во сне безоблачном, в беспамятстве, отец, / трехлетним мальчиком я стану наконец. / В блаженном сне еще не смыслю ничего. / Мне вяжут варежки из шарфа твоего...".
Помните у Давида Самойлова? "Я - маленький, горло в ангине. / За окнами падает снег. / И папа поет мне: "Как ныне / сбирается вещий Олег..."
Уже в середине 80-х Игорь написал стихотворение, которое я часто про себя цитирую, потому что в нем высказано то, что мы боимся про себя говорить, а должны. "Душа моя, со мной ли ты еще? / Спросонок вздрогну - ты еще со мною. / Как холодно тебе, как горячо / под смертной оболочкою земною..." Стихотворение заканчивалось такими строками: "Но если нет возвратного пути, / то, уходя к неведомой отчизне, / душа моя, за все меня прости, / что сделал я с тобою в этой жизни".
Есть поэты, которые поражают ранними стихами, а потом застывают, сдуваются и год от года пишут, может быть, более "профессионально", но без того огня, который, выражаясь стихами Фета, "просиял над целым мирозданьем, / и в ночь идет, и плачет, уходя". И есть поэты, чьи стихи с годами настаиваются, как вино.
Свои самые сильные стихи Игорь написал, когда получил тяжелую травму позвоночника и был сначала прикован к больничной постели, а потом жизнь его была ограничена четырьмя стенами городской квартиры. Цикл его больничных стихотворений - это высочайший пример русской поэзии, где стерты границы между поэзий и прозой, между стихами и жизнью.
"Полутемная больница. / Медсестер пустые лица. / Санитаров пьяный бред. / Инвалидам сладко спится: / никому из них не снится / переломанный хребет. / Кружит девушка в коляске. / Ей, мужской не знавшей ласки, / хоть собой и хороша, / все бы, глупой, строить глазки, / выпавшей, как в страшной сказке, / со второго этажа. / Слёз непролитые реки / здесь взорвать должны бы веки / бедных юношей, но вот / странный, жуткий смех калеки, / затвердившего навеки / непристойный анекдот".
Страшные стихи! Но на какой высокой, одновременно и поэтической, и христианской ноте, они заканчиваются!
"Боже праведный и славный, / если только разум здрав мой, / просьбу выполни мою: / всем разбитым смертной травмой / дай удел посмертный равный / - посели в Своем раю. // Исцеляющим составом / проведи по их суставам. / Не подвергни их суду. / Всем им, правым и неправым, / босиком по вечным травам / дай гулять в Твоем саду".
Он никогда не писал стихи просто для того, чтобы писать стихи, а так работают большинство стихотворцев. В каждом стихотворении Игоря так или иначе отражалась, преломлялась жизнь, мироздание. Думаю, поэтому они и останутся навсегда.