Взгляд литературного критика на балет по роману Булгакова, о котором спорят
.jpg)
Роман из тех, что мы читаем и перечитываем, в минуту дурного настроения возвращаемся к нему за энергетической подпиткой. Текст впечатан в общую читательскую память. Он нас объединяет. Перекидываемся именами и словечками. Короче, любим. Тем ревнивее наше отношение - к любому мастеру, который заново и наново перешьет знаменитый роман. Ревнивее и придирчивей.
Удивительное дело - но классика потому и классика, что не стареет, что она дразнит, что она - всегда впереди. Русская литература не перестает быть актуальной - и ее постоянно интерпретирует, переосмысляет театр. Новые драматурги обижаются, и напрасно - пишите, как Чехов, и к вам потянутся.
Методом особого погружения в текст Толстого Римас Туминас поставил в театре Вахтангова пятичасовой по длительности спектакль по роману "Война и мир". Напряженное внимание зрителей - на протяжении всего спектакля. Особая аура неразрешимости сшибки войны и мира - счастья и горя, радости и трагедии, семьи и личности. И вот спустя три недели еду по обледенелой Москве к Большой Дмитровке - и выхожу рядом с Театром Оперетты. Над входом растяжка - "Анна Каренина", мюзикл, зонги Юлия Кима. Да можно ли? Все возможно, если талантливо. Но мне сегодня - в Большой, на премьеру балета "Мастер и Маргарита".
Первое впечатление - шок, ошеломление, удивление - от сценического решения. (Особенно, если тебе ранее о нем рассказали.) Пространство Новой сцены Большого занято углублением пустого бассейна, по краям - подиумы с тринадцатью стандартными дверями. (Двери хлопают.) На дне бассейна минимум предметов - скамья, стулья, стол, он же катафалк - и виртуозная с ними, почти цирковая игра.
Должна сказать, что элементы цирка, варьете, шоу пронизывают язык этой постановки. Напомню, что сам Булгаков в романе искусно жонглирует масскультом и высокой словесностью, балансирует между библейской историей и советской реальностью, между гротеском и любовной драмой. Писатель не только изображает масскульт - он пользуется его приемами, его техникой, захватывая внимание читателя на всех возможных территориях. Этим путем соединения высокого с "низкими жанрами" пошел и Эдвард Клюг. Булгаковские элементы поэтики - гротеск, метафора, гипербола, сарказм, ирония, смех - включены волей постановщика в балетное тело спектакля. Коровьев, Азазелло и Бегемот (Дмитрий Дорохов, Антон Савичев и Вячеслав Лопатин), конечно, танцуют клоунов (и пластика, и костюмы, и главное - хореографическое преображение). Гелла (Ана Туразашвили) не только на особый, ведьминский манер эффектна - она магически играет со зрителем, посылая в зал сигналы своего ведьминства. "Черную магию" Воланда воплощает, подчиняя себе и действие на сцене, и публику Большого, Владислав Лантратов. А Маргарита (Ольга Смирнова) и Мастер (Денис Савин) замечательно продолжают, как мне, дилетанту, кажется, лирический рисунок в традиции классического балета.
Когда на сцене "театр в театре", то есть булгаковское варьете, то загипнотизированный замечательно придуманной сценически игрой - в биллиард головой Бенгальского - зритель не замечает, как произошло мгновенное обнажение "зрителей" на сцене. Позже, в сцене бала у Сатаны одежда гостей взмывает - и возвращается, опять взмывает, а танец, ни на секунду не останавливая свой продуманный рисунок, подчиняет нас логике "волшебных изменений".
Почему я сказала о рисунке? Потому что Эдвард Клюг использует здесь и элементы большого шоу - кордебалет выстраивает фигуры, и композиции во всех массовых сценах.
Дом Грибоедова и у Булгакова дан в танце и пантомиме. Пантомима - ловкие официанты. А литераторы пляшут. "И ровно в полночь … что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. … Плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице". Напомню: веселье макабрического танца литераторов происходит после отсечения трамваем головы Берлиоза.
Да, сценический образ трамвая возвращает к памяти о "паровозике" - и это принимается, поскольку здесь, в этой точке, становится смешно и страшно, когда из-под воображаемого колеса выкатывается мертвая голова, а танец продолжается.
Сумасшедший дом с профессором Стравинским никого не излечит, но закроет в изоляции - от мира "литераторов", от борьбы с религией (мистика, но идея с бассейном посетила постановщика до того, как он узнал, что у нас тут в Москве было, где москвичи купались, весьма по-булгаковски, после взрыва Храма Христа Спасителя). Ершалаимской части здесь, в балете, практически нет, осталась только тень, напоминание о Пилате и Иешуа на кресте, - но таков замысел, и "встроить" в него Ершалаим не потребовалось. Да здесь это и невозможно - будет концептуально совсем другой, пышный, имперский спектакль. Катастрофа столкновения художника с силами мрака дана через непосредственных современников Мастера, не к ночи будь помянутым критиком Латунским с подручными, в черном танце втроем. А "часть той силы, которая вечно хочет зла, и вечно совершает благо" - это исполненный контрастов и противоречий танец Воланда-Лантратова. Латунский и иже с ним - погромная, уничтожающая все творческое власть, насилие над художником. И катафалк неслучайно превращается в крест, - в духе соединения евангельского с ритуально-похоронным. Воланд в конце концов по-своему, через смерть (и вечный покой) спрячет Мастера с Маргаритой от преследований и страданий… хотя решение финала с пасхальными - или это просто завтрак вдвоем, когда любящих весь мир оставил в покое? - яичками, как и появление-исчезновение героев из матраса на сцене показалось мне не оправданным, - особенно во втором случае - даже цирковой логикой, ведь здесь смех на губах застыл, идет совсем другая драма. И на этот раз…
Апофеозом спектакля ожидаемо стал бал у Сатаны. Это третья массовая сцена - после Дома Грибоедова с "литераторами" и театра Варьете с его зрителями-участниками. Эдвард Клюг и художники-постановщики выбрали изящество, а не ожидаемую пышность костюмов и всего представления. Бал у Сатаны не подавляет, а разрешает ужасы жизни - в том числе и во взрывном танце безумной Фриды (Виктория Брилева).
"Книга (Булгакова. - Н.И.) - практически советский Фауст", сказал постановщик в интервью. Он и шел к "Мастеру и Маргарите" через "Фауста", поставленного им в 2015 году на сцене театра в Цюрихе. Наш советский Фауст показан в огромной метафоре-декорации, над бассейном - уходящие в бесконечность арки московского метро, логотип которого переворачивается в латинское W, знак Воланда, прибиваемый к стене. Фауст - это вечные и неразрешимые вопросы, к человечеству, к Сатане, к Богу. Музыка к спектаклю, опять же на мой взгляд человека со средним музыкальным образованием, срослась с балетом, продуманно и уместно выбрана из Шнитке и дополнена композициями Милко Лазара. Работа дирижера-постановщика Антона Гришанина и солистов весьма впечатляет.
Михаил Булгаков считал себя, да и был мистическим писателем, что не продлило ему жизнь - он умер не на каторге и пересылке, как Мандельштам, скончался в своей постели, но сравнительно молодым и от мучительной болезни. Он не поставил в романе точку, до конца вносил исправления, и его жена, Елена Сергеевна, на краю ухода поклялась ему напечатать роман. Спасла рукопись и выполнила свое обещание - совсем как Маргарита в балетной постановке, сохраняющая рукопись по листочку.
И еще один важный вопрос. Почему Булгаков? Что, кроме восхищения красотой произведения, притянуло постановщика, родом из Румынии, "чья юность пришлась на времена Чаушеску", сменившего затем страну на гораздо более мягкую по режиму Словению, к роману? Полагаю, это как раз то, что связывает наши проклятые вопросы с теми же (общие!) вопросами художников из восточной Европы. "В России есть что-то очень близкое для меня, мне сложно это описать. Может быть, это связано с детством". Клюг употребляет слово "ментальность" - да, у нас ментальность во многом общая, как и пережитое прошлое, наши страны прошли через общий тоталитарный роман, и поэтому Эдвард Клюг, как и другие авторы происхождением из бывшей Югославии, Польши, восточной Германии, Чехии и Словакии, кино- и театральные режиссеры, лучше знают и понимают друг друга - и роман Булгакова тоже. Любопытно, что в Цюрихе, как свидетельствует Клюг, романа Булгакова не знают: "Мы приехали в Цюрих, и тут выяснилось, что по результатам проведенного театром опроса роман Булгакова почти не известен местным жителям. Ожидались проблемы с продажей билетов". А в Варшаве очень даже знают, отнюдь не только слависты (благодарно помяну покойного Анджея Дравича, первого переводчика булгаковского романа и автора прекрасной книги о писателе), и переводят не один раз, и ставили, и ставят, - кстати, вспоминаю первую, кажется, блестящую экранизацию, сделанную Анджеем Вайдой. Да и образ разоренного бассейна без воды пришел к постановщику из его румынского детства.
А если спектакль побудит вас ревниво перепроверить концепцию постановщика - наше извечное "в книжке все не так!", - придя из театра домой, откройте книгу: "Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…"