Поэт Станислав Куняев рассказал, за что он предъявляет счет шестидесятникам
Парадокс - но стоит лишь произнести его имя, и совершенно предсказуемо услышишь: для одних он - крупная фигура русской литературы ХХ века, а для других - непримиримый ретроград, отчаянный противник всяких веяний прогресса. Имя поэта Станислава Куняева вызывает сильные эмоции. В чем дело, почему?
Куняев, между прочим, вышел из шестидесятников. В те времена со многими - и с Евтушенко, Окуджавой, Вознесенским - он, если и не числился в близких приятелях, то все-таки пути их творческие постоянно пересекались. И стартовали практически одновременно, и собирали аудитории, и делили журналы, и ездили куда хотели и когда хотели.
Евгений Евтушенко вспоминал в своих мемуарах историю: однажды он, Куняев, Окуджава и Рождественский - собрались на четверых в писательскую поездку в Швецию. Но Окуджаву отказались выпустить за границу КГБ. И вся четверка лихо заявила: если Булат не поедет - не поедет никто. Скандал? Опять на Западе раздуют? Приятелей решили все-таки отправить. Кто еще мог позволить себе так смело "шантажировать" могучий КГБ, если не шестидесятники? "Поэт в России больше…" - и позволено им было больше.
А у Куняева на этот счет есть собственные строки - их цитируют без кавычек, не помня автора. "Добро должно быть с кулаками" - это на самом деле он написал.
Однажды Куняев, уже признанный поэт, гостил в Калуге у мамы. Видит - кино снимают. В актере, загримированном под великого ученого, под париком, бородой и шляпой, показалось что-то знакомое. Пригляделся - мать честная, Евтушенко! Фильм назывался "Взлет" - слово, которое шестидесятникам было так близко и понятно: ощутили на себе.
Но время пробежало. И дорожки у Куняева со многими шестидесятниками в конце концов не столько разошлись, сколько - совсем по Циолковскому - разлетелись по разным планетам. Здесь стоит вспомнить, может быть, как в сороковых годах ХIX века бывшие соратники и вольнодумцы, приятели по философическим кружкам категорически расстались: Константин Аксаков приезжал к Грановскому, обнял и со слезами на глазах признался - дальше им совсем не по пути. Западники разошлись со славянофилами - так что это давняя история, витиеватая и сложная: замечу, вопреки иллюзиям, как раз славянофилы куда реже западников бывали обласканы властями еще с тех времен. Почему? - история отдельная. Шестидесятники же, разойдясь по разным полюсам, стали выплескивать друг на друга столько желчи, упреков, неприятия, на грани ненависти, что на этих "минах" подрывались целые журналы, дружбы и союзы.
Как же так? Пару лет назад, встретившись с Куняевым, я спрашивал его об этом. Дело было в редакции журнала "Наш современник", который он возглавляет уже сказочные тридцать лет и три года. Помню, мой собеседник обернулся на иконы, на портреты писателей-почвенников, на книги в своем кабинете, прислушался к шуму за окном (там гудел Цветной бульвар), наконец сказал со страстью: "Я их всех презираю" - и стал объяснять, почему. В девяностые и в перестройку многие из литераторов, что прежде получали, казалось, все - награды, премии, загранпоездки и госдачи, что клялись в верности прежним идеалам - вдруг моментально перелицевались. Обличали то, что воспевали вчера. Сделались истовыми либералами и западниками. Он увидел в этой перемене конъюнктуру - и не простил им. И они, тоже поэты, тоже видные, не простили ему, что он, как стали говорить - "махровый почвенник". Он предъявлял им счет и возлагал ответственность за разрушение страны - они в ответ его назвали "сталинистом".
Чего еще не простили Куняеву? Шестидесятники старались "молодиться" и бежать за временем - а время стало ускользать от них. Чтобы поэт остановился - тоже нужно мужество. Куняев смог, остановился, перестал писать стихи. "Почувствовал, что написал все. Все чувства, которые были, все мысли, все знания, весь темперамент я вложил в поэзию сполна. Писать дальше - будут одни ремейки на себя… Ну что же, с водкой многие поэты завязывали, с наркотиками завязывали. А со стихосложением до сих пор никто не завязывал - я первый!"
По крайней мере, ни один из оппонентов не скажет, что старик Куняев исписался. Хотя какой он старик! Общались мы часа два, он терпеливо слушал меня, мальчишку, и пытался переубедить. Я понимал: ага, вербует в "сталинисты". А потом налили коньяку - и снова часа два проспорили. В итоге он был как огурчик - та же реакция, ирония и страсть. Он вспоминал свое хулиганское детство, похождения и приключения послевоенного пацана - с тех времен осталась у него привычка: бить - наотмашь, и не только словом. Бросив писать стихи, Куняев все оставшиеся силы отдал публицистике и мемуарам - в них он беспощаден и к эпохе, и к себе.
Тогда Куняев вдруг признался, что переосмыслил строчку про добро с кулаками. Не рифмуется она с христианством. Спрашиваю: вы верующий? - отвечает: да, значительная часть души уже переродилась.
Но тут же вспомнил, рассказал мне, как увидел в телевизоре донбасского ополченца, тот убегал под канонадой от расспросов назойливого репортера. А потом внезапно остановился и в камеру процитировал со всей куняевской злостью то самое четверостишие, где про "добро должно быть с кулаками".
Спрашиваю поэта: счастливы были в ту минуту? Отвечает искренне: конечно, это же как орден получить! Нам показалось: это тост.
… Накануне 90-летия, Станислав Юрьевич был удостоен ордена "За заслуги в культуре и искусстве", указ подписан президентом. А 28 ноября писатель и поэт проведет свой юбилейный вечер в Центральном доме литераторов.
Три стихотворения Станислава Куняева
***
- Добро должно быть с кулаками.
- Добро суровым быть должно,
- чтобы летела шерсть клоками
- со всех, кто лезет на добро.
- Добро не жалость и не слабость.
- Добром дробят замки оков.
- Добро не слякоть и не святость,
- не отпущение грехов.
- Быть добрым не всегда удобно,
- принять не просто вывод тот,
- что дробно-дробно, добро-добро
- умел работать пулемёт,
- что смысл истории в конечном
- в добротном действии одном -
- спокойно вышибать коленом
- добру не сдавшихся добром!
1959
***
- Швеция. Стокгольм. Начало мая.
- День Победы. Наше торжество.
- Я брожу, ещё не понимая
- в иностранной жизни ничего.
- Вспоминаю Блока и Толстого,
- дым войны, дорогу, поезда...
- Скандинавской сытости основа -
- всюду Дело. Ну, а где же Слово?
- Может быть, исчезло навсегда?
- Ночь. Безлюдье. Скука. Дешевизна.
- Этажи прижаты к этажу.
- Я один, как призрак коммунизма,
- по пустынной площади брожу.
1966
***
- Непонятно, как можно покинуть
- эту землю и эту страну,
- душу вывернуть, память отринуть
- и любовь позабыть, и войну.
- Нет, не то чтобы я образцовый
- гражданин или там патриот -
- просто призрачный сад на Садовой,
- бор сосновый да сумрак лиловый,
- тёмный берег да шрам пустяковый -
- это всё лишь со мною уйдёт.
- Всё, что было отмечено сердцем,
- ни за что не подвластно уму.
- Кто-то скажет: "А Курбский? А Герцен? -
- всё едино я вас не пойму.
- Я люблю эту кровную участь,
- от которой сжимается грудь.
- Даже здесь бессловесностью мучусь,
- а не то чтобы там где-нибудь.
- Синий холод осеннего неба
- столько раз растворялся в крови -
- не оставил в ней места для гнева -
- лишь для горечи и для любви.
1969