Моя колонка выходит по понедельникам. Юбилей - в пятницу. Не написать о нем невозможно, но когда писать: до или после? Поздравлять до дня рождения - плохая примета, решил - после. Я еще пока не научился относиться к нему, как к умершему.

Я понимал, что без него будет грустно, но не понимал, что его будет не хватать до такой степени. Само присутствие Ширвиндта придавало этой жизни ощущение стабильности и правильности. Он всегда говорил спокойно, и всегда мог все объяснить. Возникало ощущение, что он не просто живет давно, но что он живет всегда. Все видел, всех знал, и на все вопросы у него есть свой ответ.

Александр Анатольевич писал очень хорошие книжки: абсолютно честные и глубоко ироничные. Мемуары - это когда человек рассказывает о своей жизни. Ширвиндт рассказывал о людях своей жизни. Кажется, он знал всех. Но, самое удивительное, всех любил.

Благодаря ему в нашей программе "Наблюдатель" родилась рубрика "Наблюдатель. Персона". Мы записали с ним несколько интервью, которые Ширвиндт объединил названием "Уходящая натура". Уходящая натура - это ни на кого не похожие люди, отдельные, особенные. Мне кажется, под этим словосочетанием Ширвиндт имел в виду и самого себя тоже.

В своих воспоминаниях он никогда никого не ругал. Не сводил ни с кем давних счетов. Если и иронизировал, то только по-доброму.

На одной из программ он сказал: "Неудобно перед ними. Они все умерли, а я все еще живу..." Сказано было более, чем серьезно. Без тени иронии.

Достоинство... Слово нынче вообще не популярное, и в театральной среде - тоже. Пиар, ребрендинг... Как-то чаще произносится.

Александр Анатольевич Ширвиндт - человек, для которого достоинство было чрезвычайно важно. У него многое не получилось в руководстве Театра Сатиры, и он это понимал. Но он не совершил ни одного недостойного поступка. Никого не предал - ни мертвых, ни живых.

На самом деле в Театре Сатиры у него сложилась нелегкая судьба. Знаменитый граф Альмавива в "Женитьбе Фигаро" - это ввод после Валентина Гафта. В "Ревизоре" они чудесно с Державиным играли Бобчинского и Добчинского, но роли невелики. Могу ошибиться, но, по-моему, Плучек не делал спектаклей на Ширвиндта. Во всяком случае, Александр Анатольевич хорошо знал, что такое быть невостребованным в своем театре.

А ведь он был актером, которого любил и с которым много работал Анатолий Эфрос. Он был очень серьезным театральным актером.

Леонид Трушкин поставил на Ширвиндта прекрасный спектакль "Чествование". Так вот Александр Анатольевич приезжал за час-два до спектакля и сидел в машине: готовился. Театр всегда оставался для него самым важным делом жизни.

У замечательного поэта Николая Глазкова есть такие строчки: "Надо быть очень умным, чтоб сыграть дурака". Так вот: надо быть очень грустным, чтобы постоянно шутить, иронизировать глубоко, без пошлости. Не хихикать, как от щекотки, а по-настоящему шутить.

Он не мог позволить себе долго быть серьезным - от него ждали шуток. Улыбка возникала на лицах слушателей, как только его объявляли. Он - артист. Он не хотел нарушать зрительских ожиданий. Шутил всегда действительно остроумно, и, кажется, очень легко.

Но иногда... Вдруг... Непонятно почему... Он начинал говорить так, что ты сразу понимал: почему у него такие грустные глаза.

Однажды я спросил его: "У вас еще остались какие-то мечты, или все исполнилось?" Александр Анатольевич задумался... Потом сказал: "У меня товарищ погиб в самолете, в небе, мгновенно..." "Вы мечтаете о такой смерти?" - удивился я. "Все остальное у меня уже было", - вздохнул он.

Спасибо Александру Олешко, Родиону Овчинникову, всем артистам, и вообще всем, кто придумал и сделал спектакль "Где мы?". Это была последняя роль мастера: глубокая и мудрая.

Ширвиндт играл в моем портретном гриме. Спросил: "Ты не обижаешься?" Я ответил: "Для меня - честь". Он что-то пошутил в ответ: даже намека на пафос не любил. Занятно было смотреть на выдающегося артиста, который играет столь похожего на тебя человека. Быстро я забыл и про грим, и про все остальное - спектакль захватил.

Не знаю, были ли у него враги, но я не слышал, чтобы кто-нибудь сказал о нем плохое слово. Что удивительно в жестко-ироничной театральной среде.

Каким-то удивительным, непостижимым образом он словно цементировал наш всклокоченный театральный мир. Самим фактом своего существования. Своими мудро-ироничными репликами. Своими абсолютно честными, подчас жесткими оценками.

При том что Ширвиндт был замечательным актером, ставил спектакли, главное его предназначение: педагог. Не только в узком понимании: старейший педагог Щукинского училища. Но и шире, в смысле: человек человеку учитель.

Да, он воспитал целую плеяду артистов. Не всякий вуз смог вырастить столько звезд, сколько один Ширвиндт. Но любое общение с ним было уроком, и уверен: не только для меня. Уроком нормального, человеческого отношения к жизни; уроком доброты; уроком достоинства.

Его так остро не хватает потому, что все меньше остается людей, у которых можно учиться. Не потому, что мир стал мельче, а потому, что я стал старше.

Хочется о нем думать, вспоминать, рассказывать. Так возникает иллюзия, что с ним можно поговорить. Послушать его.

Но остались только воспоминания. Впрочем, это совсем немало.

Спасибо, Александр Анатольевич.