Но пока размышлял над тем, как описать эти, казалось, далекие события в одной заметке, вечером в минувшее воскресенье прилетела новость о том, что уходящий президент США Дж. Байден разрешил Киеву использовать дальнобойное оружие для ударов в глубь территории нашей страны. И к этому решению присоединились лидеры Великобритании и Франции. Достоверность этой информации стала обсуждаться в ближайшие часы, так как официальные источники отказывались от комментариев. Но в понедельник уходящий со своего брюссельского поста Жозеп Боррель подтвердил эту информацию, а представитель Генерального секретаря ООН стал увещевать киевский режим не использовать баллистические ракеты против гражданского населения России. Информация о том, что в Нижнем Новгороде начали выпускать мобильные убежища, способные вместить до 54 человек, на случай применения оружия массового поражения, тоже не прибавила веселья.
Не то чтобы расхотелось написать о "великом карловацком" расколе и создании Русской зарубежной православной церкви или о Русском институте в Сремски-Карловцах, который учредили два русских профессора, обосновавшихся в Сербии. И уж точно не стерлись из памяти поразительные созвучия симфонического оркестра Санкт-Петербургской филармонии, дающего гастроли в Москве. Но мысли перескакивают с вечности, воплощенной в культуре, к политической сиюминутности, которая грозит оборваться небытием. И этот конфликт вечно прекрасного и трагически конечного приобретает особое напряжение в контексте нынешних стремительно развивающихся событий. Хотя, наверное, конечное не трагично. Трагичным может быть только протяженное настоящее.
Повторю, о чем говорил уже не раз: заниматься искусством в это время крайне трудно. Меня всегда учили тому, что творить "в башне из слоновой кости" в пору, когда рушится мироздание, - занятие бессмысленное и опасное. Но у искусства есть магнетическая способность останавливать мгновение, сохранять его в вечности, заставлять возвращаться к нему в разные времена, искать в нем новые смыслы, пробуждать неведомые переживания. Оно связано с ритмом человеческого бытия, когда ты ощущаешь переменчивость и повторяемость истории. Оно остается после вселенских катастроф, после войн и эпидемий, сохраняя для будущих поколений некую важную нить бытия, которая до сей поры подвергалась разным испытаниям, но никогда не прерывалась окончательно. Мы не похожи на наших предков времен античности или Ренессанса, доордынской и даже послеордынской поры, но мы так же страдаем от физических и душевных болей, так же переживаем страдания утрат и краткую радость обретений. Мы связаны с прошлым и связаны прошлым.
Второй концерт Прокофьева был написан в "пору канунов", автор сам исполнил его в концертном зале Павловского вокзала 5 сентября 1913 года за одиннадцать месяцев до начала Первой мировой войны. Один из слушателей, защищая автора, которого обвинили в "футуристическом безобразии", сказал, что через десять лет этот концерт будут почитать классикой. Что и произошло. Вторая редакция концерта, исполненная в 1923 году, после трагедий войн и революций, вызвала потрясение и признание. Красота, которую надо спасать миром, не всегда выдерживает груз обрушившихся на нее бед. Как и художник, находящийся в поисках ускользающей гармонии.
Илья Папоян, двадцатитрехлетний лауреат Конкурса им. П.И. Чайковского, передал это новое напряжение вздыбленного мира, в котором за каждый звук приходится расплачиваться сполна. Не скрою, этот молодой музыкант, о котором уже немало написано, стал для меня радостным открытием - пусть простят мне мое невежество музыкальные критики. После того как он сыграл на бис "Канцону-серенаду" Н.К. Метнера, стало понятно, почему порой этого композитора сравнивают с И.А. Буниным. Горечь об утраченной России проступает сквозь хрупкую музыкальную ткань этого сочинения.
Николай Алексеев, ставший художественным руководителем и главным дирижером Заслуженного коллектива России после ухода Юрия Темирканова, добивается от оркестра той благородной сдержанности, которая позволяет раскрыть во всем богатстве звучаний и фортепианный концерт Прокофьева, и Пятую симфонию Д.Д. Шостаковича. Он по-петербургски академичен, но именно благодаря этому академизму ты слышишь все голоса оркестра, которые сливаются в единый общий голос, в ту космическую гармонию, где есть место и лирике, и гротеску, и патетике. Что, собственно, и определило признание Пятой симфонии Шостаковича ценителями самых разных эстетических вкусов и пристрастий.
Н. Алексеев держит оркестр в безупречном состоянии, что позволяет ему выбирать программы любой сложности и любых направлений. Соединение в одном концерте произведений С.С. Прокофьева и Д.Д. Шостаковича сегодня не требует особой смелости, но все же вызывает воспоминание о взаимной неприязни двух гениев, которых советская власть подвергла остракизму в 1948 году.
Впрочем, история многое примиряет. Важно, чтобы не прерывалась нить.
