Ведь в судьбе автора волшебного повествования о первой любви музыка сыграла наиважнейшую роль. Закончив Гнесинское училище, он успел поработать в оркестре Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Хотя Ю. Казаков довольно быстро разочаровался в судьбе профессионального музыканта, его писательский дар неразрывно связан с годами занятий на контрабасе и виолончели. Из музыки рождается не только трагедия - вся жизнь человеческая, даже жизнь тех людей, которые, кажется, чужды ее, пронизана тайным темпоритмом, звуками во времени, придающими бытию особое напряжение. "Одной любви музыка уступает; / Но и любовь мелодия..." Поэтому так естественно проза Казакова сплетается со звучанием оркестра, то догоняющим, то опережающим ее. Башмет включил в партитуру спектакля-концерта сочинения Прокофьева, Свиридова, Малера, Цфасмана, Петренко... Он выбирал музыку, способную выразить драму, волнение, трогательный юмор, пронизывающие первое чувство. И не случайно перед финалом Грант Башмет, юноша, по возрасту близкий герою Казакова, сыграл "Цыганские напевы", где любовная страсть замирает от восторга перед божьим миром.

Никто не оспорил бы любое возвышенно-музыкальное название этой заметки, посвященной одному из самых ярких событий Фестиваля Юрия Башмета в нынешнем году. Но всевластие жизни все-таки не уступает могуществу музыки.

Острота первого чувства, о котором нам поведал Игорь Костолевский вместе с Юрием Казаковым, заворожила слушателей. Она подарила им мгновения вернувшегося отрочества, когда предощущение любви так будоражит кровь, пробуждая все лучшее, что есть в каждом из нас. Любовь как всепрощение, а не только как страсть. Любовь, которой можно не бояться и не стыдиться.

Но мы стыдились и боялись любви, что вызывает сегодня улыбку и даже ироническое непонимание. "Это, наверное, стыдно - целоваться?" - спросит Лиля у Алеши, девятиклассница у десятиклассника, - и герою Казакова, герою Костолевского, окажется непросто ответить. "Я смотрю на ее губы. Они опять шевелятся и приоткрываются. Я нагибаюсь и долго целую их, и весь мир начинает бесшумно кружиться".

Для тех, кто переживал первую любовь в середине 1950-х, да и позже, в пору коммунальных квартир, когда вся жизнь на виду, первый поцелуй был событием чрезвычайным. Как и робкая попытка взять избранницу за руку. Как неуклюжая тяжесть первых слов, к ней обращенных. Это сейчас, набрав слова "первый поцелуй" в поисковике интернета, ты оказываешься в плену образовательных роликов, обучающих технике этого процесса. К стыду своему должен признать, что они и для меня, накопившего определенный жизненный опыт, содержат нечто новое. Заодно, впрочем, можно узнать, что практика целоваться в губы появилась не в Индии в 1500 году до н. э., как было принято считать, а на тысячу лет раньше в Месопотамии.

Уверен, что Алеша, герой "Голубого и зеленого", не знал об этом. А знал бы, то и забыл, охваченный чувством, властвующим здесь и сейчас, перед которым отступают все великие литературные образцы. И есть только единственное любимое существо, вмещающее всю красоту мира.

Так случилось, что видел Игоря Костолевского во всех ролях, которые он сыграл в театре и в кино. О многих из них писал, восхищаясь его профессионализмом и душевной прозорливостью. Но, пожалуй, никогда прежде он не соединял свою природную взволнованность со способностью взглянуть на все происходящее с ним и его героем с умудренной иронией человека, который знает многое о свойствах страсти. Об их неизбежности и необратимости.

Когда-то, в середине 80-х годов в Вене, видел, как замечательный актер и драматург Джордж Табори, которому тогда перевалило за 70, сочинил спектакль из пьес Шекспира, выбрав самые знаменитые любовные сцены. Он был Ромео и Гамлетом, Отелло и Макбетом - он играл спектакль о любви, про которую знал, казалось, все. И понимал, как многое остается тайной. И эта неразгаданность сохраняет интерес к жизни. Стремление познать еще не познанное.

Костолевский играет именно так. Зная все. И понимая, что всего знать нельзя. Но надеясь на то, что ему будет открываться всякий раз что-то новое. И в нем самом, и в его герое, который будет год от года от него все дальше. Но никуда уже не денется, сохраняясь в нем навсегда. Он не читает рассказ Казакова, он словно рассказывает про себя, свою судьбу. И не можешь отделаться от чувства, что это повествование автобиографично, что он открывает нам свою историю любви, что это его жизнь, лишь записанная писателем. Мне нужно было усилие, чтобы справиться с этим магнетизмом художественного вымысла. Ведь мы вместе проживали годы отрочества, вместе взрослели. У нас не было тайн друг от друга, и мы точно знали, какие девочки в классе нам нравятся, какая ему, какая мне. И знали, что целоваться хочется, но это очень стыдно. Но он взметнул куда-то в небеса, преодолевая простую хронику прошедшей жизни, превращая ее в поэму о первой любви, которая "движет солнце и светила".

Костолевский читает рассказ Казакова, но в какие-то мгновения кажется, что это не Казаков, а Бунин. Он читает Казакова как писателя, соединившего дореволюционную русскую прозу с советской послевоенной. Ощущая терпкость ушедшего бытия.